Азербайджанский поэт Низами своми бессмертными творениями обогатил сокровищницу мировой культуры. Его богатое и разнообразное поэтическое наследие явилось и является также школой мастерства для многих художников слова.
Таким оно было и для советских писателей. Среди них был Георгий Ушков (1918-1944). Он жил в Баку, и до начала Великой Отечественной войны успел окончить Бакинский институт языка и литературы. Ушков также публиковал в местных газетах свои статьи, очерки и стихи.
Ушков касался и наследия Низами, в частности в газете «Литературный Азербайджан». Свое стихотворение «Низами», посвященное великому поэту он опубликовал в 1941 г. в этой газете.
В апреле 1942 года Ушков был призван в армию, окончил школу снайперов и был направлен в 251-ю стрелковую дивизию. Младший лейтенант Ушков стал командиром снайперского взвода. На войне он печатал свои статьи в дивизионной газете «За Родину».
Ушков со своими снайперами прошел сотни километров по дорогам, лесам и болотам Калининской и Смоленской областей, Беларуси, Прибалтики. В октябре 1944 г. на литовской земле Ушков со своими бойцами отправился в разведку, при возвращении погиб. Был награждён орденом Красной Звезды.
В 1947 г. в одном из поэтических сборников была переиздана и поэма Ушкова, спустя три года после его смерти.
«НИЗАМИ»
«Пока есть слово, да будет слава от слова.
Имя Низами благодаря его словам,
вечно юным да будет!»
В подлунном мире много дивных стран,
Но всех прекрасней сказочный Ширван.
В садах на землю падают плоды,
В колодцах слаще не сыскать воды,
Одних мечей и золотых оков
Здесь больше, чем заплат у бедняков.
Здесь звезды свет дарят из-под бровей
У гордых жен и юных дочерей,
Здесь дни и ночи с четырех сторон
Плывет к столице караванный звон.
Здесь от людей, во избежанье зла,
В темницу уведен Абу-аль-ала,
И услаждать тупых и жадных дни
Стихами должен мудрый Хагани.
В подлунном мире много дивных стран,
Но всех прекрасней сказочный Ширван,
При лунном свете трепетных ночей
Здесь бьют стрелой навылет турачей.
Здесь время рано серебрит виски,
Здесь не уйдешь от скорби и тоски.
Здесь, как в темнице, исстари живет
Великий в горестях своих народ.
И если правды нету во дворцах,
Народ рождает своего певца.
I
Осенние зори прохладу несут,
Джейраны идут к водопою.
И зрелый гранат на деревьях в лесу
Рубином повис над водою.
Проносится стая лесных голубей,
И тает в лазури без края,
И в небо стремглав поднимается лей,
Добычею легкой играя.
И вот в тишине на распутьи дорог,
Где вьется туман розоватый,
Вдруг яростно трубит
серебряный рог —
Султанской охоты глашатай.
Джейран ли сражен
или лопнул гранат.
Но кровью забрызганы травы.
Охотники скачут, и кони храпят,
И день оглашают кровавый.
Но стихла охота —
и слышно, как трель
Выводят средь камешков струи.
И вот веселятся в роскошном шатре
Султанские гости, пируя.
В хрустальных кальянах
дымится терьяк
И пенятся полные чаши,
И стонут, надолго покой потеряв,
Глухие столетние чащи.
За буйный и ловкий охотничий лов
Гостям подается в награду,
Как горные выси, сверкающий плов
И нежный янтарь винограда.
Сгибая тростинкой податливый стан,
Плывут, словно гурии в пляске
Нагие рабыни. Но хмурый султан,
В гнетущем раздумье неласков.
К себе он усталой рукою слугу
Зовет, опершися на локоть,
И молвит:
«Коль честные люди не лгут,
Отсюда совсем недалеко,
Вот там, где сады неприметны уже,
И пылью дымится дорога…
За этими башнями
в шумной Гяндже
Живет одиноко и строго
Великий мудрец.
Он народом любим.
Чуждаясь вина и веселья,
Он пишет стихи.
И в сравнении с ним
Поэты мои — пустомели.
Скорее седлайте крылатых коней!
Берите подарки без счета! —
Чтоб этот мудрец
до вечерних огней
Сюда был доставлен с почетом…»
И длится молчанье часами. И вот,
Откинув почтительно полог,
Шатаясь, усталый гонец предстает
И с ним человек невеселый.
Тяжелой печатью раздумья и лет
Легли над бровями морщины,
И гордо глядит на султана поэт
В одежде из желтой овчины.
Ах, что для поэта одежда и сан? —
Тверда и без них его поступь,
ковра поднимается гордый султан
И тгк обращается к гостью:
— Мудрейший средь мудрых,
певец Низами!
О славе твоей мы слыхали.
Наш лучший дворец
ты в награду возьми,
Но сердце обрадуй стихами.
Чтоб в нежном дурмане словесных услад
Ширин мы коснулись руками,
Чтоб в горном ущелье
несчастный Фархад
Мечты перекладывал в камень!
Ответь нам согласьем —
и ты до зари
С нуждой уж не встретишься снова.
Аллах нам свидетель!
Ну что ж, говори!
Всесильно султанское слово.
Пришелец спокойно гостей оглядел,
Мгновенье подумал и молвил:
— Скажи мне, властитель всесильнейший, где
Источник таинственных молний?
Кто сдержит волненье стремительных рек?
Где солнце, что льдами согрето?
Ты мышь посели в золоченой норе —
Не видеть ей все-таки света.
Я беден, властитель, но я не краду
В саду изобилия розы,
Наверно, положено мне на роду,
Быть там, где страданье и слезы,
Чтоб в сердце бессонном
и скорбном моем
По капле копить их летами,
Чтоб в час вдохновенья,
под быстрым пером
Как жемчуг, они заблистали.
И пусть они точки, что светят во мгле,
Но я говорю им — летите,
Далеко летите по темной земле —
К дворцам, где живешь ты, властитель.
Чтоб весь твой могучий
и царственный род
Хоть в песнях крылатых увидел,
Что правды лишилась земля, и народ
Живет в нищите и обиде.
Пока твой светильник хоть луч издает —
Да будет он пламенно ярок.
О, мой повелитель!
Опомнись! — и вот
Мне самый богатый подарок!..
Он кончил и снова гостей осмотрел,
Согнув стариковские плечи.
И холодно стало в высоком шатре
От этой неслыханной речи.
С ковров и звериная злоба и страх
Безмолвно глядят на безумца,
И замерли полные чаши в руках,
Не в силах со звоном столкнуться.
В смятенье владыка, зажмурив глаза.
Сурово поник головою.
Потом, пересилив себя, он сказал:
— Наверно, ты послан судьбою!
Моих не щадя отцветающих дат,
Мне уши льстецы прожужжали,
Ты смел и находчив, великий поэт,
А смелость везде уважают.
II
У стен невысоких царит полумрак,
Напротив резного оконца,
!На ветхом паласе сплелася игра
Лучистых пылинок и солнца.
Сюда не доносят ни возглас, ни крик
Людскую ненужную злобу.
Здесь мертвая мудрость
пергаментных книг,
Арабский, причудливый глобус.
Здесф чуткое сердце впервые любовь
Затронула дерзкой рукою,
И первой утраты смертельная боль
Навеки лишила покоя.
Здесь миру открылось
его мастерство,
Когда он, словами играя,
Стихи для народа писал-своего,
Как будто для чуждого края.
Нет! Если в крови еще теплится жар,
Он многое сделать сумеет.
Но руки — зачем они стынут, дрожа?
Зачем даже в полдень темнеет?
То старости скорбной осенний туман
Коснулся орлиного взгляда,
Иль, может, акации сладкий дурман
Проник сквозь окошко из сада?
Скорее на воздух! За черную дверь!
К друзьям, к собеседникам ближним.
Ты отдал бы всю свою
мудрость за две
Такие же горькие жизни.
Ты быстрое время украл бы, как вор,
Чтоб снова и снова томиться.
Неверной походкой выходишь во двор,
Здесь небо и звезды и птицы…
И воздух до капли наполнен весной,
И день до безумия светел.
Набухшие ветки качает лесной
В ветвях заплутавшийся ветер.
Куда ни посмотришь —
вблизи и вдали,
Простор зеленеющий, звонкий.
К тебе бедняки за советом пришли,
Сидят под чинарой в сторонке.
Одни принесли тебе масло и сыр,
Другие — приветное слово.
Вот рядом садится —
— твой светоч! — твой сын,
Как мать кареглазая, ловок.
Под тонким изломом упругих бровей
Лучистая ласка смеется.
Он весь повторение силы твоей,
Что больше к тебе не вернется.
Пусть черная старость настолько сильна, —
Что свалит коварным ударом.
Пусть жизненный кубок
давно без вина, —
Он выпит тобою не даром.
От боли уже разогнуться нельзя,
Она подступает, глухая.
Тебя окружают толпою друзья
И ты говоришь, задыхаясь:
— Хоть старость в моих
серебристых кудрях, —
Мой стан не согнется дугою.
Я молодость, —
ту, что давно потерял, —
Ищу под своею ногою.
Коль скажут,
что розы затоптаны в снег, —
Не верьте лукавому слову:
Не вечен мороз. И всегда по весне
Они распускаются снова.
А если вам скажут, что мертв соловей, —
Засыпанный горной лавиной, —
То глупая басня: средь новых ветвей
Не молкнет распев соловьиный!
И если промчится молва меж людьми,
Что я умираю, — не верьте!
То только уйдет человек — Низами,
А слово поэта — без смерти.