А.Рзаев

Поэт и государь. Поэт и царь. Поэт и шах. Во всех исторических эпохах, резко различающихся общественных устройствах взаимоотношение правителя и художника содержало в себе серьезнейшую нравственную, философскую, собственно человеческую проблему. Абсолютный монарх властно сжимает бразды правления в бестрепетной руке; вся мощь государства – армия, оружие, казна, земля, плоды и богатства недр ее – в его владении. Чем владеет поэт – всего лишь словом…

Вместе с тем даже самые могучие, «достославные» государи испытывали нужду в поэтах. Шах правит в пространстве, очерченном границами определенного государства; слово границ не знает. Полководец покоряет земли, художник – души и умы… Поэт – посланник вечности, полпред всего мира в своей стране и своей страны во всем мире.

И Восток, и Запад знали государственных деятелей, профессионально занимавшихся искусством и даже более прославившихся именно на этом поприще. Поэтическое творчество шахов и султанов – явление на Востоке достаточно широко распространенное. Даже поверхностный взгляд только на XIV-XVI века обнаруживает множество имен поэтов – правителей различных государств Ближнего и Среднего Востока.

Азербайджанский поэт Гази Бурханеддин был правителем Сиваса. Потомок Тимурленга (Хромого Тимура) Султан Гусейн-Байгара сочинял стихи под тахаллусом (поэтическим псевдонимом) «Гусейни», занимался поэзией и его сын, наследный принц Бедиуззаман. Стихи Джаханшаха, правителя из династии Карагоюнлу, писавшего под тахаллусом «Хагиги» (Истинный), высоко ценились Абдуррахманом Джами. Султан Ягуб из династии Акгоюнлу тоже занимался сочинительством, но не на родном ему азербайджанском, а на фарсидском языке.

Два заклятых врага Шаха Исмаила – Шейбани хан и Султан Селим – тоже писали стихи. Примечательно, однако, что оба они – и Шейбани, и Селим, несмотря на свое тюркское происхождение, стихи писали исключительно на фарси.

Шах Исмаил также был поэтом: стихи и поэмы он писал под тахаллусом «Хатаи»:

Внук Джунейда и сын Гейдара из рода Сесри,
Потомок Али аль-Муртазаи4 Хатаи…
Имя мое – Шах Исмаил,
Но тахаллус мой Хатаи, да – Хатаи.

И если в анналах истории Востока значительное положение занимает Шах Исмаил, то в сокровищнице азербайджанской классической поэзии не менее почетное место обрел поэт Хатаи. Фундаментальным признаком феномена Шаха Исмаила Хатаи является то, что поэзия, творчество не были забавой, игрушкой, неким побочным занятием государя, напротив: она – поэзия – выступала способом более действенной, убедительной пропаганды политических идей, средством распространения и толкования своего учения, мировоззрения, идеалов, целей и задач.

Как справедливо отмечал авторитетный исследователь эпохи Сефевидов В.Минорский, только «Диван» Хатаи дает ключ к пониманию тайных замыслов и намерений первых Сефевидов. Внешне мистические и сугубо религиозные, эти динамичные идеи с легкостью необыкновенной находят свое выражение применительно к конкретным, непосредственно практическим делам. Идеи эти – суть политическая платформа, организующая все составляющие движущей силы шиизма в единую систему.

Действительно, в «Диване» Хатаи со всей определенностью выражены политические идеи, заявлена суть борьбы.

Поэт-шах определяет свой жизненный путь:

Наш путь изощрен, изощренней изощренного,
И нам достойно головы сложить на том пути, –

И уточняет и свою личную историческую миссию:

Лишь я Султан Хатаи Гейдар оглы,
Во имя меня быть должно много битв.

Так оно и было: с самого младенчества «во имя его» произошло много битв, много жертв принесено было ради Исмаила. Идея, живущая в душах всех сефевидских шейхов1 и их мюридов, заявленная прадедом, Шейхом Сефиэддином, подхваченная дедом – Джунейдом и отцом – Гейдаром, как невоплощенная мечта, передаваемая из поколения в поколение, дошла и до Шаха Исмаила; поэт Хатаи эту идею, ставшую смыслом его жизни, выразил следующим образом:

Двигайся в путь, восстань, не сиди, Хатаи,
Ведь в Ардебиле-граде есть (некий) ханедан.

Идея наследования «ханедану» – священной гробнице ардебильских шейхов, страстное стремление добиться торжества своего учения, возникшего именно в этом городе за двести лет до рождения Исмаила, внушалась ему с самого раннего детства и стала глубочайшим внутренним убеждением.

Весной 1499 года двенадцатилетний Исмаил направляется на родину отцов и дедов – в Ардебиль. Сопровождают его семеро самых надежных людей. По пути к их отряду присоединяются 1500 кызылбашей, а через некоторое время число воинов достигает семи тысяч.

Юный Исмаил покоряет Ширван, входит в неприступную Бакинскую крепость, извлекает из могилы и сжигает труп Ширваншаха Халилуллаха – убийцы деда – Джунейда. К его ногам скатывается и голова Ширваншаха Фарруха Ясара.

Лишь я, Шах Исмаил, я – тайна Бога,
Коль повелитель стольких я гази.
…За кровь отца я отомстил Иезиду,
Так знайте все: воистину я сын Гейдара.

Осадив одно из неприступнейших укреплений Ширвана – крепость Гюлистан, Исмаил призывает к себе столпов своего клана, виднейших кызылбашских вождей и задает им вопрос: «Что вам желанно более: трон Азербайджана или крепость Гюлистан?»

Сама постановка вопроса диктует однозначный ответ: конечно же, трон Азербайджана – цель несоизмеримо величественнее, чем взятие крепости Гюлистан. Этот исторический диалог примечателен независимо от того, что с юных лет питало страсть Исмаила к военным походам, – жажда мести или шиитские установления, в этот период свою высшую цель, сверхзадачу он видел именно в создании нового могучего государства.

Претворяя в жизнь историческое решение, уже в 1501-м – году взятия Баку – Исмаил торжественно вступает в другой крупный город Азербайджана – Тебриз и в древней нашей столице провозглашает себя шахом. Начинается эпоха правления династии Сефевидов. Создается реальная предпосылка для объединения Ширвана и Южного Азербайджана в составе единого суверенного государства.

Народ Ширвана весь в Тебриз стечется,
Страна Аджем задаст вопрос: когда же грянет гийамет?
(гийамет — здесь «светопреставление»)

И действительно, для остальных правителей того периода возникновение столь мощного
государства было событием, сравнимым разве что со светопреставлением. В свое время именно эта перспектива так страшила Султана Ягуба из династии Акгоюнлу.

По сообщению средневекового историка Гасан бека Румлу, Султан Ягуб предостерегал, что если во главе неодолимого воинства кызылбашей Исмаил вторгнется и покорит Ширван, то он непременно «возжелает прибрать к рукам и всю страну Азербайджан» (т.е. государство Акгоюнлу). Цель, во имя которой погиб шейх Гейдар, была достигнута его сыном, и Исмаил, победив Алванда Мирзу и Султана Мурада, представляющих две ветви государства Акгоюнлу, объединяет значительную часть земель Азербайджана под эгидой единого государства кызылбашей.

Чтобы хоть чем-то прикрыть свою тревогу, враждебные правители не гнушались и оскорблений, пытались унизить Исмаила его предками-дервишами. Султан Селим слал сефевидскому шаху дервишские одеяния, символы и атрибуты дервиша. Смысл был оскорбительно прост: где уж тебе быть шахом, удел твой, как и предков твоих, – нищенство. Подобные же намеки глумливо делал Исмаилу и Шейбани хан.

Но Шах Исмаил был невозмутим:

Когда меня клянет противник, не печалюсь,
Проклятие врага равно благословенью.

«Не печалясь» проклятьями врагов, Исмаил, тем не менее, не отказывает себе в удовольствии отвечать им тем же. В ответ на «дары» Султана Селима он посылает ему тирьяк (наркотическое зелье из конопли). Мол, желанного достигнешь, лишь одурманившись, и только в призрачном мире грез. А Шейбани хану отвечал этаким простачком: да, я действительно собираюсь в качестве дервиша явиться на поклонение гробнице имама в Мешхеде.

Учитывая, что Мешхед находился в границах владений Шейбанидов, а Исмаил намеревался осуществить «паломничество» во главе своего грозного воинства, можно представить состояние Шейбани хана. Намерение было претворено в жизнь: набитая соломой отрубленная голова Шейбани хана была отправлена в дар османскому султану.

Так Шах Исмаил шествовал от победы к победе, от торжества к торжеству. Говоря словами Маркса, «за четырнадцать лет своего царствования он покорил четырнадцать областей» и не знал поражений до злосчастной битвы на Чалдыранском поле. Несмотря на удачливость, счастливое стечение обстоятельств, наконец, свою молодость, он был шахом, наделенным политической мудростью, расчетом. Выдержав тяжкие испытания судьбы, он стал ее баловнем.

Но под шахским одеянием билось чуткое, нежное сердце поэта. В личине Шаха Исмаила тосковал поэт Хатаи:

Когда душа резвилась на просторах,
Явился шах, уселся во дворце.

В то время как поэтическая душа Хатаи мечтала о просторе, ей приходилось восседать на троне Шаха Исмаила и горько признаваться: Везири мои – грусть, тоска – сидят по обе стороны мои.

Шах Исмаил был полностью охвачен заботами о политических отношениях, военных походах, делах государственной важности; юноша Исмаил, поэт Хатаи, которому за всю его многотрудную жизнь ни дня не привелось пожить чувствами молодого человека, любящего и любимого, был целиком охвачен муками любви. Власть свою он утверждал мечом воителя, любовь свою воспевал пером поэта.

Будучи шахом с правом
на сто всевозможных велений,
Любовью обращен
в бесправного слугу любимой Хатаи!
Единственно великое право повелевать
– это быть повелителем в мире любви.
Кто в этом мире лик узрел твой,
тот владыка мира,
Твое лицо увидел я,
воистину сегодня я султан.

Поразительно, что строки эти вышли из-под пера человека, который в действительности, а не в воображаемом мире поэзии был султаном, всемогущим шахом. Однако любовь – это одна сторона жизни Исмаила, власть – другая. Языком любви он живописует свое состояние в самых уничижительных выражениях:

Во имя танры (божества), идя по дороге, нежнее ступай,
Ведь прах под ногою твоей – душа моя больная.

Поэт-ашуг готов принести жизнь свою в жертву пыли с ног возлюбленной:

Все слезы глаз моих
пролью к ногам твоим,
Воистину, подножье тополя
нуждается во влаге,

и потому:

То не вода струится подле тополя,
то слезы глаз моих,
То не башмак ты топчешь,
топчешь голову мою.

Конечно же, не стоит забывать, что понятие любви в лирике Хатаи в определенном смысле выступает также и выражением религиозно-философских аллегорий. В его понимании, как и в представлении многих суфийских поэтов, любовь не была лишь стремлением к женщине, возлюбленной, красавице; в не меньшей степени она являлась и выражением мечты о постижении, о слиянии с Богом — истиной.

И если, как отмечал В.Минорский, «Диван» Хатаи является ключом к политическим, религиозным воззрениям и идеалам Шаха Исмаила, то лирика поэта – блистательное художественное отображение его духовного мира.

За короткий срок жизни, пройдя сквозь тьму злоключений, битв и противостояний и в какой-то миг словно бы вдруг, сразу осознав неумолимую быстротечность жизни, тщетность земных благ, поэт-шах вопиет:

Что только не пришло и что еще придет, о пощади!
Весь люд земной в конце концов умрет, о пощади!

Радость любви, часы счастья, мгновения прелести и услады безостановочно идут и уходят в никуда. Эти трагические ощущения Хатаи передает в выразительном столкновении вечных противоречий:

С каждым годом, с каждым часом
блаженнее проходят дни с любимой,
С каждой неделей,
каждым днем то благо из рук ускользает,
Усладам прелестей любви,
душа моя, ты радуйся всечасно,
Услада невидимкою приходит
и явно из рук ускользает.

В истории азербайджанской поэзии Хатаи – ярчайшая литературная фигура, занимающая место между двумя гигантами – Насими и Физули, причем промежуточность ее определяется не только одной лишь хронологичностью исторической датировки. Хатаи – и по своей поэтике, и способу мышления, мироощущения – своеобразный мост от Насими к Физули. На все его творчество несомненное влияние оказали человеческий и поэтический подвиг, мужество Насими, но и в великой печали Физули явственно слышны ноты «грусти-тоски» Хатаи.

Утверждая, что

Кожу сейида Насими содрали захиды,
Но не взроптал он против божьей муки, –

Хатаи восхваляет выдержку, духовный подвиг своего предшественника, и в этом зримо проглядываются мотивы пантеизма, концепции «единосущного» Насими:

Зачем пришли,
что принесли в подлунный мир,
Что новое внесем мы
в вечный мир иной?
Чем был ты в мире сущного,
ответствуй,
И как попал ты
в сей ущербный дом (т.е. в этот мир)?
В отсутствие земли,
в отсутствие небес
был изначально я,
И до единосущной той
жемчужины был
изначально я.

Многому научившись, многое переняв у своих предшественников, Хатаи оказал огромное влияние на своих последователей, в том числе и в первую очередь на такого гениального поэта, как Физули.

Порой же влияние Хатаи на поэзию Физули проявляется более скрытно, опосредованно. К примеру, зарисовка Хатаи («Воспоминанье о губах твоих наполнило кровью глаза») и картина, нарисованная Физули («Навстречу лику-цветку твоему из глаз моих прольется кровь потоком»), построены на одной и той же метафоре: алые губы и лик возлюбленной, отражаясь в глазах влюбленного, окрашивают слезы в цвет крови. Однако у Хатаи эта метафора заявлена более условно, умозрительно – в форме воспоминания алых губ, источающего кровь из глаз ашуга, у Физули же метафора обретает черты зримого, визуального образа.

Одна из многих заслуг Хатаи на пути движения азербайджанской поэзии от Насими к Физули – в демократизации, упрощении азербайджанского литературного языка. В гораздо большей мере, чем даже Насими и Физули, увлекающийся народными стихотворными формами, Хатаи создал огромное число гошма, баяты, герайлы, варсаги, но в то же время им написано и множество газелей, в которых предпринята попытка в максимально возможной степени азербайджанизировать аруз (классическая система стихосложения восточной поэзии, основанная на метрике арабского языка с каноническими основными метрами (бахр), стопами (тафаил), строфами (бейт) и их разновидностями (вазн)), приблизить его к простому, понятному всем народному языку:

О мой цветник из алых роз,
что скажешь ты?
Пусть будет жертвою тебе душа моя,
что скажешь ты?
Пусть пролежу я много тысяч лет в земле,
Все так же искренен мой клятвенный обет,
что скажешь ты?

Или же:

Я душу отдал,
грядущих мук того не ведая,
Сказал я «да» —
яда несчастья того не ведая,
Назвал я губы твои жизнью своей,
не проливай же кровь мою,
Тебя я целовал,
цены того не ведая.

Оригиналы этих газелей позволяют с уверенностью заявить, что более ясных, простых, музыкальных примеров азербайджанского аруза привести практически невозможно. Приспособив чуждую метрику аруза к материалу, возможностям, потребностям и способам стихосложения азербайджанского языка, смягчив аруз, словно воск, упростив его произношение и сделав его удобным, доступным, Хатаи создал почву, благодатную настолько, что на ней мог взрасти великий Физули, выразивший на этом языке свои гениальные мысли, утонченнейшие чувства и переживания.

Только подлинники стихов Хатаи способны передать всю колоссальную сложность переноса аруза на тюркскую языковую почву, где нет деления слогов на долгие и краткие, свойственного арабскому языку. Сложность эта во много раз возрастает, когда поэт стремится использовать народно- разговорный азербайджанский язык.

В этом смысле весьма трудно отличить созданные Хатаи фрагменты некоторых стихов на родном слоговом метре от народных песен и стихов:

Встретишь любовника, будь осторожен,
Укор твой к тебе возвратится, возможно,
Камень дорожный в птиц придорожных,
Брат, не кидай, милосердствуй.
Гляди на проделки красотки,
Грех свой признавшей кротко.
С утра в объятиях ашуга прыткой
Прелестницы невольник я.

Теснейшая связь языка Хатаи с народной речью, с мудростью народного речения видна и в отдельных словах, присказках: «Не ступай на мост предателей, пусть лучше воды унесут тебя», «О тот, кто с верностью душевной спутником был шаху, лица не должен отвращать, коль станет каменистым путь» (здесь поэтически обыграны слова «йолдаш» – спутник и «йол даш» – каменистый путь), «Откуда твой приход сюда», «В одной руке арбузов пару не удержишь», «Создание не ведает, узнает создатель» (первая часть этого выражения — «твори добро»), «Замесил и вылепил», «Навестил любимую», «Бегущие ручьи, бегущие арыки, родники», «Не кусай сырой кусок, оставишь зубы в нем»…

Много еще подобных выражений, пословиц и поговорок, составляющих поэтический словарь Хатаи. Близость Хатаи к устному народному творчеству проявилась и в другом плане. Народ слагал о нем дастаны (хотя между героем дастана Шахом Исмаилом и реальным Исмаилом Сефевидом нет ничего общего, кроме имени), Ашуг Гурбани посвящал ему свои песни.

Личность Шаха Исмаила, его судьба, жизненный путь, все творческое наследие Хатаи оказали бесспорное влияние на народную литературу, музыку. По сообщению Мир Мохсуна Навваба, еще в XIX веке в Азербайджане был широко известен мугам под названием «Шах Исмаил»:

Здесь привлекла меня красавица одна,
И захотелось остаться здесь.
Снегов яйлагов белоснежней грудь ее,
И захотелось, припав к ней, умереть.

Шах Исмаил был сыном своего века, порождением феодального общества. И потому был личностью, олицетворяющей собой все противоречия восточного феодализма и его идеологии – ислама. В его политической практике имели место и коварство, и нетерпимость, и жестокость. Вместе с тем, как особо отмечал И.Петрушевский, Исмаил был жесток и непримирим только к врагам своего государства.

Расчетливый, властный шах, пылкий поэт и буйный молодой воин — все это в причудливом единстве составляло сложную, многогранную личность Шаха Исмаила Хатаи.

Если в далекую от нас эпоху современники, называя Исмаила «Меч и перо предержащий», одинаково почитали и меч, и перо его, то столетия спустя, политическую деятельность Шаха Исмаила уже рассматривали лишь в историческом контексте. Стихи же поэта воспринимаются как живое, волнующее, дарящее духовную радость искусство.

По материалам сборника “Литература, культура и искусство Азербайджана”