Р.Новрузов

Среди произведений современника Александра Пушкина, полузабытого в советское время и восстановленного в литературной памяти ученых и любителей русской словесности лишь в конце двадцатого столетия Александра Вельтмана (1800-1870), российского картографа, лингвиста, археолога, поэта и писателя, есть стихотворение «Зороастр». Оно было написано поэтом в период русско-турецкой войны (1828-1829), 26 ноября 1829 года, в Яссы, где он проходил курс лечения после осады крепости в Силистрии и сражения при Кулевче, за участие в которых он был удостоен чина капитана. В этом стихотворении поэт демонстрирует не только поэтический талант, но и свои глубокие познания в области истории религий, в целом – знание мировой культуры.

Стихотворение начинается с вопроса как к себе самому, так и к читателю, что является своеобразным интригующим приемом:

Почто над холмами
Адербиджана
Светило дня
так пламенно горит?
Не сильный ли
противник Аримана
Благовестителем
из Урмии летит?

Поэт, видимо, учитывая недостаточную подготовленность читателя к восприятию некоторых незнакомых названий, указанных в стихотворении, дает в примечании пояснения к ним, и для читателя становится ясным, что речь идет об «Адербиджане» (Азербайджан), то есть «области, где родился Зороастр». Автора удивляет чрезмерное горение, истекающее от «Светила дня», то есть Солнца, по его предположению, вызванное«сильным противником Аримана».

Эпитет «сильный», по всей видимости, относится к Зороастру. Но кто этот «Ариман», который противостоит ему или же является противником его? К сожалению, поэт не считает нужным объяснить это читателю. Возникает вопрос, почему автор не ко всем незнакомым именам дает разъяснения? Но и слово «противник» у читателя вызывает оправданный вопрос. Незнакомый персонаж вдобавок преподносится как «противник».

Пробелы в восприятии являются вполне уязвимыми. Однако следующая строка как бы пытается устранить наше незнание или поверхностное знание притягательным и заманчивым «благовестителем» из «Урмии». Здесь Вельтман не забывает объяснить, что «Урмия – город, в коем он родился», под «он», естественно, подразумевая Зороастра. Да и слово «благовеститель», без всяких сомнений, напоминает о синонимах «учитель» или «пророк», являющихся эпитетами избранных, которые верно служили Отцу Небесному и возвещали людям во всей доступной для них полноте и ясности волю Его о спасении мира. Кроме того, глагол «летит» подчеркивает устремленность Избранного вовремя донести до сознания людей законы и правила такого спасения.

Заданные в двух предыдущих строках загадочные вопросы в последующей строфе получают вразумительный, но до конца держащий в напряжении ответ относительно всего происходящего, а самое главное – поэтическое раскрытие явления Того, которому своим горящим пламенем открыло путь Светило дня:

Так, это он!
Тревога воскипела,
И в Бактре Маг!
Огнь вспыхнул до небес:
Повержен в прах
кумир блестящий Бела
И великан златый Сандес.

Восклицание «он» в устах поэта как бы возвращает его в далекое историческое прошлое, когда человечество ожидало («тревога воскипела») какого-то Чуда, Откровения, которое могло бы раскрыть Смысл и Цель Жизни. Вторая строка – «И в Бактре Маг» – тоже есть восклицание по поводу определения места деятельности «Мага». Поэт говорит, что «Бактра – первый город, где Зороастр основал свой закон», и Зороастр – благовеститель, через которого Высшие Силы посылают людям духовные Законы и правила жизни. Кроме того, «благовеститель» является магом, кудесником, волшебником. В этом утверждении нет ничего удивительного потому, что всем известным Благовестителям, Учителям, Пророкам указанное качество было присуще. Но почему это качество поэтом подается с большой буквы? Выражение «огнь вспыхнул до небес» означает, по-видимому, то, что своим приходом и возвещенным законом Маг низверг тех, что служили до этого кумирами для всех –«Повержен в прах кумир блестящий Бела / И великан златый Сандес».

Автор поясняет «Бел – главный идол у древних персиян, то же, что Юпитер у греков. / Сандес – персов Геркулес». Весьма любопытные пояснения, но они опять же не до конца понятны. Для лучшего разумения обратимся к уже известным мифологическим образам: «Бел» или «Баал» (семитское «баал, ваал» означает «владыка, хозяин, бог, божество») первоначально было нарицательным обозначением божества того или иного племени, позже он считался богом солнечного света, в древнегреческой мифологии «Бел» был известен как сын Посейдона, царь Египта.

Можно предположить, что «Бел», так же и «Сандес», являются именами божеств или, иными словами, идолами, в данном случае, олицетворяющими солнечный свет, которым поклонялись древние люди. Выходит, что Зороастр положил конец идолопоклонничеству и возвестил о новой религии?

Здесь необходимо вспомнить аналогичные ассоциации с мифологическими образами, запечатленными в другом, несколько раннее написанном стихотворении поэта «Кто слово Ветхого завета…», где первый его абзац напоминает две первые строфы «Зороастра»:

Кто слово Ветхого завета
Над мрачной бездной произнес
И искрой собственного света
Безбрежный озарил Хаос?
Не ты ли, Солнце? Что ж сгорело?
На запад светлый взор поник?
Где храм величественный Бела?
Где твой хранимый Вестой лик?
О, не гордись своею силой!
Всё славит ясный твой восход,
Доколь и над твоей могилой
Другое Солнце не взойдет!

Здесь также звучит гимн Солнцу и возникает образ Бела, чей величественный храм уже не выполняет своей изначальной функции. Весьма интересно, что в соответствии с описанием первоначального сотворения мира почти во всех Священных книгах воспроизводится поэтическими образами красочный сюжет.

У Вельтмана «Слово» и «Свет» являются синонимами, благодаря этим эманациям Творца сотворен мир. Однако обращение к Солнцу и укор его в горделивости должны восприниматься двояко: с одной стороны, напоминание о том, что оно тоже является творением Бога, Его эманацией, с другой – с неожиданным переходом к осмыслению природных качеств и изменчивости небесного светила в связи с восходом и закатом. Поэт негодует о потере Солнцем «светлого взора» при завершении своего цикла, то есть захода его на западе.

Восстанавливая в мифологической памяти сравнение с умиранием Солнца («твоей могилой») при закате и торжественным, божественным его явлением во время восхода и началом новой жизни («Всё славит ясный твой восход») поэт, на наш взгляд, пытается утвердить наличие божественного начала в мире.

В следующей строфе поэт опять вопрошает, привлекая к действию новый персонаж:

Ты, сладостная, где?
Где твой кумир, Аная,
К которому любви
поклонники текли
И, жертвы тучные
в объятиях сжимая,
Нетерпеливо в храм
к закланию несли?

Поэтический взор поэта не видит кумира «Анайи» и всех тех, кто шел с упоением на поклонение идолам и приносил им в жертву последних своих кормильцев-животных. «Аная», по объяснению Вельтмана, «то же, что у греков Венера». Здесь имя зороастрийской мифологической героини Анахиты несколько изменено поэтом, как и предыдущие имена божеств. Но от этого не меняется смысл текста и предназначение поэтических образов.

Привлекает внимание другое описание жертвоприношения (кстати, служение языческому божеству Ханаана «Бааль-зевул», называемым по-древнееврейски и по-финикийски «господин святилище», сопровождалось развратом и человеческими жертвоприношениями), которому, видимо, тоже был положен конец с приходом Закона Зороастра. То есть текст постепенно приоткрывает завесу над тайнами, при помощи которых автор пытается пробудить интерес читателя. Однако эти тайны – не оргии и греховные действия, которые совершались под видом поклонения идолам, где под покрывалом праведной любви осквернялась сама идея божественной любви:

Где рощи пальмовой
услужливые сени,
Навесы темные,
цветущие древа?
Там таинства
свершались наслаждений,
И слышались любви
волшебные слова!

В строках поэта прослеживается явная ирония над ложным языческим представлением о поклонении божествам-идолам: здесь «пальмовые услужливые сени», «цветущие древа» как будто отторгают человека от постижения Истины, духовного совершенства и ввергают его в лоно исключительно земных, животных инстинктов, создают благоприятные условия для чувственных страстей – «наслаждений». А «навесы темные» следует понимать не только как укрытие от взоров окружающего мира, но и как указание на «темноту», на невежество, на приземленность мышления идолопоклонников.

И как антитеза, противопоставление вышеуказанному невежеству представляется другая картина, другой пейзаж и другие персонажи служения:

Взрастает кипарис;
под мирной тенью древа
Лик солнца пламенно горит;
С священного огня
блюстительница дева
Не сводит кроткий взор,
задумчиво стоит.

«Кипарис» олицетворяет собой стройность, стойкость, непоколебимость перед угрозами и тем самым подразумевает долговечность существования Закона, посланного Творцом через Зороастра. Эту мысль поэт подчеркивает и в примечании: «Зороастр при основании первого храма Солнцу насадил при преддверии его кипарис». Не только знаковый «кипарис», но и алтарь пламенно горящего огня «под мирной тенью», переданный поэтом как «лик солнца», и который был храмовым святилищем зороастрийской религии, бдительно охраняется девой, чей «задумчивый» взгляд следует понимать как попытку медитативного постижения тайны Света.

Случайно ли возникло это стихотворение посвященное Зороастру? Оказывается, нет. Обзор последующего творчества поэта доказывает, что эта тема его интересовала давно, и результатом стал заинтриговавший научный труд «Маги и Мидийские каганы XIII столетия», отпечатанный в типографии Московского университета в 1860 году, который, к сожалению, долгие годы не удостаивался пристального исследования ученых.

Здесь необходимо вкратце вспомнить и другую книгу писателя: «Атилла и Русь IV и V века. Свод исторических и народных преданий», изданную в 1858 году. Именно здесь Вельтман предпринял дерзкую попытку доказательства славянского происхождения гуннов, которая в последующем была подхвачена и развита некоторыми учеными.

Возвращаясь к книге «Маги и Мидийские каганы XIII столетия» —  из рассуждений русского писателя следует, во-первых, что европейская синология навязала науке и читателям историю монголов как историю северно-китайских племен путем выискивания, подтасовывания фактов, тем самым создав миф, привязавший к китайской истории не только монголов, но и гуннов. Во-вторых, приложенная к китайской хронологии история гуннов и монголов претерпела искажения как в именах, названиях и географических сведениях, так и в причастности их к известным династиям Хан и Юан.

Этой, по мнению русского писателя, выдуманной науке противопоставляется летопись восточного историка Абульгази Бахадур-хана, который, предприняв инициативу написать свою родословную, опирается на сочинение Ходжи Рашида, являющееся достоверным отражением истории татаро-магулов, черпающее в свою очередь факты из «мугульских книг» и «помощника мугула», что способствовало верному пониманию законов и обрядов мугулов.

Летопись Абульгази привлекает внимание Вельтмана тем, что ее автор, создавая историю своей родословной, ставшей в целом историей тюрков, пытается избежать историко-фактических искажений, показав, что даже после принятия мусульманской религии, с целью сохранения памяти, последователи религии мугулов переселились на отдаленные территории.

Поэтому автор, ссылаясь на выдержки из летописи, делает вывод: «История Татар-Мугулов начинается не с династии Юан Небесной империи, но привязана к мифу той религии, к которой они принадлежали до Магометанства».

Говоря о войне Атабека Ильдегиза с Грузией, Вельтман вносит следующие знания об Азербайджане: «Известно, что Ардебиль, исконная столица Адербиджана, по сие время считается всеми остатками Гебров за священное место. Нет сомнения, что к нему же должны были привязаться и предания Татар Мугулов или Магов. Здесь была родина Зороастра или Зердуста; здесь должна была быть и родина мифа Дженгиса. По преданию, он родился в Орду-балык. Ардебиль лежит на реке Балык и, следовательно, в персидском названии можно видеть изменившееся тюркское, или татарское. Здесь степь зимнего кочевья Мугулов — Мугане, называемая персами Таргин или Туран- Ташт. Здесь Пайтаракан (в послед. Байлакан), город в древней области Бактра, и Богован или Баг’к-гёг (Баку), обитель бога огня».

Таким образом, поэтическое творение Александра Фомича Вельтмана, посвященное Зороастру, впоследствии нашло свое научное отражение в книге «Маги и Мидийские каганы XIII столетия». Это случай сочетания одной и той же темы в поэтическом тексте и научном исследовании, который встречается не только в русской, но и в мировой литературе.

По материалам журнала «Литературный Азербайджан»

Атешкеде: храмы огнепоклонников в произведениях Низами Гянджеви

Ритоны и грифоны: следы материальной культуры зороастрийцев в Азербайджане (ФОТО)