Азербайджанцу Мусе Алиеву (1908-1985) было суждено стать известным ученым, доктором геолого-минералогических наук. Алиев был известным специалистом в области иносерамской фауны мела, систематики и биостратиграфии, вел стратиграфические исследования нефтегазовых комплексов на Кавказе, в Средней Азии, Западной Сибири. Он также занимался региональной геологией и нефтеносностью Алжирской Сахары, Ближнего и Среднего Востока. Был создателем Бакинской школы палеонтологии и стратиграфии по мезозою.

Ученый родился в Шамахе, но детство провел в Ашхабаде. В Азербайджане он еще застал период АДР, который в скором сменила советская власть. Первые годы новой власти в Азербайджане совпали с периодом, когда Алиев поступал в университет.

«Всё-таки, я успел, последним сдал свои документы в Азербайджанский Политехнический институт на энергетический факультет. Это был 1926 год. Тяжелейший конкурс: на 175 мест претендовали 600 абитуриентов. Я сдал на пять все экзамены, кроме русского письменного. Приняли 175 студентов и десять кандидатов в студенты. Из-за своей четверки я оказался среди кандидатов на энергетический факультет», — вспоминал ученый.

В книге историка и публициста Ч.Султанова «Грани таланта» сохранилось свидетельство одного из сокурсников Мусы Алиева об этом эпизоде: «1926 год. Баку. Комната по приему заявлений у абитуриентов в политехнический институт переполнена до отказа. Звонкие голоса вчерашних школьников как бы оживляют и нарушают степенный режим института — кузницы инженерных кадров на юге страны. Среди толпы веселых ребят выделяется стройный, смуглый юноша, с черными, как смоль, волосами и немного грустными глазами. Он смущенно подает свои документы и сразу же скромно отходит от стола, где принимают заявления в институт. Но вот наступили тревожные дни экзаменов. Тишина. Только в отдаленных уголках коридоров абитуриенты делятся друг с другом впечатлениями о вопросах, ответах и характере экзаменаторов. И здесь мы снова замечаем юношу, с полным самообладанием переходящим из аудитории в аудиторию, спокойно разговаривающим с товарищами. Долгое и мучительное ожидание списка счастливчиков… Наконец, заветный список вывешен. Все бросаются к стене, ищут свои фамилии. Один он не спешит, как бы уверенный в себе. Медленно подходит, и тут его лицо освещает легкая улыбка. Он тоже принят.»

Алиев так вспоминал о своих первых студенческих годах: «Расскажу, что я сделал в первую очередь, когда стал студентом. Купил на последние деньги студенческую фуражку. Темно-зеленую, с зеленым околышем. В то время студентов в Баку было немного, геологов и того меньше. Они поражали воображение. Они ходили в форме с кокардой на кепи. Первопроходцы, романтики, небожители. На них заглядывались лучшие девушки 20-х годов. Их всюду принимали с большим уважением. И, конечно, я был счастлив, что стал частью этого замечательного сословия. Наша стипендия — двадцать пять рублей. По меркам того времени, это были большие деньги. На все хватало».

К тому же студентам выдавали бесплатные талоны на все театральные представления, даже на премьеры и гастрольные выступления известных артистов. Как вспоминал будущий ученый, если зал был полон, они стояли, прислонившись к любой стене театра, но в основном за ложами бенуар. В кино студенты покупали билеты вне очереди. Билет стоил всего 25 копеек.

«По сути, я не пропускал ни одной театральной новости. А для меня каждый спектакль был новостью, поскольку в Ашхабаде не было никаких театров, и встреча с оперой, которую я полюбил на всю жизнь, произошла именно в Баку, именно в те далекие годы я познакомился с шедеврами мировой и азербайджанской драматургии. Бесценный опыт. Дело в том, что культурная политика большевиков в 20-х годах только начинала формироваться. Еще отсутствовали органы управления культурой, не было мифов о Ленине, революции и партии — структурирующего элемента советской культуры, охватывающего все стороны общественной и частной жизни. Все это появилось позднее. А пока я наслаждался тем, что осталось от старого строя», — писал он много лет спустя.

Он отдавал должное правительству АДР: «Мусаватское правительство послало сто способных молодых людей, учиться во Францию, Германию, и другие страны; часть из них тоже пополнила бакинскую научную интеллигенцию. Нам было, у кого учиться… И я старался ничего не упустить, ничего не потерять, все успеть, я жил насыщенной жизнью.»

Не все было безоблачно — у Алиева стали наблюдаться проблемы со здоровьем.

«Учеба в институте, посещение лекций, сдача экзаменов — все было построено на полной самостоятельности. Никто не натаскивал, никто не мешал твоей свободе. Проблема выбора только за тобой. Если сдал положенное количество очков к январю, остаешься в институте, нет — тебя исключают. В первый год я сдал экзаменов на минимум очков — шестьдесят, так как заболел брюшным тифом с осложнением — сухим плевритом. Мои лёгкие всегда были слабым местом, вероятно, по наследству от матери. В детстве я трижды болел воспалением легких. И теперь болел тяжело, потерял пятнадцать килограмм в весе. Был на грани смерти. Лечили меня дома, я жил тогда в семье дяди Мамед Таги, выхаживала меня моя двоюродная сестра Сона, она училась тогда на втором курсе Медицинского факультета и аккуратно исполняла все предписанные врачом процедуры. Помню, как разгорелся бешеный аппетит: меня постоянно мучил голод, а есть было можно понемногу. Когда через месяц постельного режима я встал, чтобы немного пройтись, ноги отказали. И если бы Сона меня не подхватила, я бы расшибся, и вряд ли остался жив. Еще долго я не мог сделать ни шагу. Только через двадцать дней при поддержке Соны, с палкой я вышел на улицу. Добрался от Колодезной, где жил, до Баксовета, чтобы посмотреть майские шествия. Тогда там проходили парады», — рассказывал он.

Отец Мусы Алиева был в отчаянии, когда сын заболел. Муса был единственным живым членом его семьи. Отец будущего ученого прилетел в Баку, и всячески старался помочь, не жалея денег на врачей и лекарства. Большую помощь Алиеву оказывала Сона, которая в дальнейшем вышла за него замуж.

«Сона, действительно, была уникальной девушкой. Умная, ответственная, с чувством собственного достоинства, умеющая принимать серьезные решения. Сону пришли сватать за богатого человека, семья с радостью дала согласие, этот брак решал все финансовые проблемы. Но Сона сказала: нет. Продолжая учиться, она работала бухгалтером, чтобы помочь родным. Но замуж за не любимого человека не пошла», — вспоминал Муса Алиев.

Во время первых каникул, отец Алиева увез его в Ашхабад. Там он окончательно выздоровел. В то лето, Алиев сильно сблизился с отцом, который купил и подарил сыну большой туркменский ковер.

«Ковер был выставочный от лучшего мастера, получил вторую премию на республиканской выставке. Легкий, из тонкой овечьей шерсти, тонкий, необычайно красивый, ручной вязки. «Зачем он мне?» — «На Востоке дом там, где расстелен ковер, даже если вокруг выжженная солнцем пустыня, высокие горы или лютые морозы, ковер — это живительный оазис». Я понял, что для отца это что-то важное, и взял подарок», — вспоминал Алиев.

Далее Алиев рассказывает о Владимире Владимировиче Богачеве, кто сыграл важную роль в становлении его как ученого: «Разнообразно одаренный человек. Учился в гимназии, занимался живописью, его картины выставлялись Академией художеств в Петербурге, на парижской выставке 1900 года. Однако после окончания гимназии поступил в Харьковский университет на медицинский факультет, потом перевёлся в Императорский Санкт-Петербургский университет на физико-математический факультет, который стал его альма-матер. Увлекся естественной историей. В палеонтологии специализировался на моллюсках. Стал приват-доцентом Юрьевского университета. Был геологом Кавказского горного округа и профессором высших женских курсов в Тифлисе. В 1920 году приехал в Баку. В нашем Политехе заведовал кафедрой палеонтологии, исторической геологии и геологии СССР. Исследовал геологическое строение и геологическую историю Понто-Каспия и Кавказа».

На первом курсе он сдал Богачеву экзамены «Введение в биологию» и «Введение в геологию», получил высокие оценки — «вуд» («весьма удовлетворительно»). Он назначил Алиева своим старостой, человеком, который готовил ему коллекции, записывал студентов, желающих сдать экзамены. На втором курсе на экзамене по палеонтологии Алиев снова получил «весьма удовлетворительно». Это было 3 января 1928 года. После экзамена Богачев предложил Алиеву должность лаборанта на его кафедре.

«Я понимал, что работать под началом ученого такого масштаба — большое везение. Богачев был непререкаемым авторитетом в области палеонтологии, стратиграфии третичных отложений, особенно неогена. Это назначение оказалось началом моей научной карьеры. Кроме того, вместо стипендии мне назначили зарплату в 60 рублей, я стал «богатым» человеком, приоделся, купил себе среднего качества костюм, бобриковое пальто. Конечно, учиться и работать было сложно, да и у Богачева был весьма сложный характер. Чудаковатый, со странностями, неуравновешенный, чрезвычайно строгий педагог. Гроза факультета. Получить у него «вуд» было очень и очень непростым делом. А я ему сдал на «вуд» историческую геологию, введение в биологию, палеонтологию, геологию СССР. Такого второго студента в институте не было. Видимо, поэтому он и выделил меня из всех сокурсников. Мы с ним ладили, потому что он был честным, порядочным, добрым человеком. Кстати, у него и не было других учеников», — рассказывал Алиев.

В 1930 году Алиев женился. Молодожены в Баку сняли частную квартиру в Ичеришехер в переулке на Малой Крепостной улице. Вот как ученый вспоминал их жилье: «Маленькая, темная комнатка. Шкаф Соны для одежды, стол, четыре стула, одна медицинская кровать, на которой спала Сона. Вот все, что было у нас из мебели. Никаких особых удобств, воду носили ведрами со двора. Я спал на полу».

Алиев в то время был на последнем курсе, и одновременно работал. В первые годы революции среди азербайджанцев не было специалистов, и потому уже на четвертом курсе его заставили преподавать в нефтяном техникуме имени Лассаля. Техникум находился в поселке Разина. Целый час езды на электричке до станции; а потом пешком километр через пустырь. В холод и стужу, дождь и снег — дорога не из приятных. Правда, как раз в 31-м году построили новое здание, ближе к станции, и стало немного легче.

Ученый вспоминал: «Преподавал я на азербайджанском и русском языках: палеонтологию, историческую биологию и биологию нефти. В новом здании мне выделили большую комнату, где я организовал геологический кабинет. Это был первый кабинет в техникуме. Я собрал, купил палеонтологическую и стратиграфическую коллекцию, чертежи почти всех нефтяных месторождений Азербайджана. Мне очень помогала наша кафедра, где я продолжал работать лаборантом. И это еще не всё. По настоянию декана геологического факультета Шахсуварова, другого нефтяного техникума, имени Нариманова, мне пришлось вести курсы петрографии, рудной и нерудной геологии. Этот техникум был расположен на Коммунистической улице, впоследствии это здание долгое время занимал Азербайджанский государственный университет. Таким образом, во второй половине 1931 года я учился, ассистировал профессору Богачеву, преподавал в двух техникумах — Лассаля и Нариманова. И состоял геологом Азгеолбюро, где занимался геологическими съемками для Закгеолтреста».

По окончании института Алиева оставили в АзИИ. Еще в начале 1930-го года Азнефть заключила с ним контракт, где был пункт, по которому «Институт имел право оставлять у себя инженеров, отлично окончивших и имеющих наклонности к научно-исследовательской работе». На этом основании профессор Богачев потребовал от дирекции оставить Мусу Алиева на кафедре. После всех согласований вопрос был решен. Так Алиев остался в институте. Однако Богачев поощрял его работу в Азгеолбюро. Он считал, что сочетание научной работы с практикой — полезное, перспективное дело. В этом случае ученый имеет более широкий кругозор и знает, что требуется производству и государству.

«Богачев, до мозга костей ученый, был аполитичен, мало понимал значение революции для страны, и во многих новых законах просто не разбирался. И вообще, делал вид, что за окном нет никакой советской власти. А 30-е годы — были сложнейшими для становления азербайджанской государственности. В эти годы возникало много неразумных новшеств, которые оборачивались республике боком. В 1932-33 годах в институте возникла вредная практика. Студенты целого курса объявляли себя ударниками и перескакивали на следующий курс без экзаменов. Скажем, студенты первого курса, объявив себя ударниками, минуя второй курс, начинали учиться на третьем курсе. Иногда велико-возрастные студенты, пользуясь пугливостью некоторых старых педагогов, получали зачеты без знаний», — вспоминал Алиев.

Вред, по словам ученого приносила и бригадная система учебы — один готовился за всех и сдавал экзамен. Естественно, остальные ничего не знали.

«Терроризованная старая профессура, боясь гонений, безропотно приняла этот метод обучения. А я требовал на экзаменах, чтобы отвечала вся бригада. Если один не знал предмета, гонял всех. Бригада — так бригада. Богачев сначала возмутился, но я ему объяснил суть вопроса: мы выпускаем слабых безграмотных инженеров. И он тоже стал экзаменовать всех. Что тут началось? Бригады строчили на нас жалобы, давили на деканат, роптали факультеты, у них снижались показатели по успеваемости. Комиссии, разбирательства, дискуссии, разгорелась борьба. Все закончилось специальным разъяснением. Бригадная система — это коллективная подготовка предмета, то есть, сильные помогают слабым. Сдача экзамена обязательна для каждого члена бригады. В стремлении увеличить выпуск специалистов многие начинания проводились в спешке, необдуманно. Когда мы заканчивали институт, деканом факультета оказался неграмотный буровой мастер Юнусов. Его убогая подпись красуется на моем дипломе. Вдруг в 1932 году деканом горного факультета становится студент второго курса. А директором института — студент четвертого курса, некий Павлов. Естественно, все эти пертурбации проходили болезненно. Часть профессуры уехала, другие работали, «спустя рукава», мол, будем работать, как «они хотят». Пока шла эта возня, выпуски 35-36 годов оказались самыми катастрофическими. Институт выпустил малограмотных инженеров. Этот факт подтвердили на производствах», — рассказывал он.

Постепенно все пришло в норму. В 1935 году директором института стал умный, деловой, порядочный инженер Ахундзаде, который навел порядок. АзИИ был сильным, крепким организмом, и потому довольно быстро вышел из кризиса. Требовательность к знаниям увеличилась, пришли питомцы института, которые не боялись требовать знания, бороться за знания и честь института.

Еще одно популярное движение тех лет, о котором упоминает Алиев — «Тысячники».

«Это тысяча молодых членов партии, которые учились в различных учебных заведениях страны, в том числе, и в АзИИ. Многие из них, несмотря на свое привилегированное положение, вели себя скромно, учились добросовестно. Но были и такие, которые вели себя развязно, говорили с педагогами свысока и получали зачёты без должных знаний. Но в основном, «тысячники» успешно окончили институт и заняли в нефтяной промышленности ведущие позиции. К сожалению, часть из них погибла в роковом 1937 году. Но кадровый состав республики, все равно, значительно обновился», — писал он.

Богачев был крупным ведущим ученым по неогеновой и палеогеновой фауне и стратиграфии, хотя был хорошим специалистом и по мелу. Будучи третичником, он собрал уникальную библиотеку по этим отложениям и по их фауне. По мелу работ было очень мало. Поэтому в 1933 году Богачев командировал Алиева в Ленинград, в УНИГРИ (Украинсккий научно-исследовательский геологоразведочный институт) — один из блестящих геологических институтов к профессору Владимиру Павловичу Ренгартену.

«Оставив отца, жену и нашего первенца — сына Омара Хайяма, я выехал из Баку. Так получилось, что мы выехали в один день с Шамилем Азизбековым. Он готовил диссертацию по петрографии изверженных пород Северо-Востока Малого Кавказа. Ему нужна была только консультация. А мне нужно было готовить диссертацию в целом. Мы сняли комнату для жилья на Василевском острове, но, когда Шамиль уехал, я остался в ней жить один. Университет показался мне гигантским сооружением. Настоящий храм науки. К Ренгартену я пришел с рекомендательным письмом от Богачева. Невысокого роста, с пристальным взглядом серых глаз, чопорный немец принял меня довольно холодно, молча повел к профессору Пчелинцеву, который заведовал стратиграфическим отделом», — вспоминал Алиев.

Алиев стал работать с Пчелинцевым, который познакомил его с еще одним интересным ученым Паддингольцем, который одним из первых начал изучать петрографию пород и тектонику Малого Кавказа. На кафедре была удивительно спокойная, творческая, Алиев ладил со всеми, кроме Ренгартена, с кем отношения оставались холодными, но потом и это исправилось.

«Единственно, с кем я редко общался, был холодный, чопорный Ренгартен. Но когда он увидел, что я за предельно короткий срок изучил все немецкие источники по иноценарам (кстати, на немецком языке!), потеплел. А уже осенью 1933 года, видя интересные результаты моих исследований, Владимир Павлович проникся о мне даже уважением», — вспоминал потом Алиев.

Весной 1934 года диссертация Мусы Алиева с весьма положительными отзывами Ренгартена, Пчелинцева, Падденгольца была готова. Ренгартен послал Алиева с запиской к декану геологического факультета Ленинградского Государственного университета, профессору Православлеву для отзыва. Тот работу взял, пообещав дать ответ через неделю.

Далее между профессором и Алиевым произошел такой диалог:

— «Батюшка, да у вас очень хорошая работа! Зачем вам отзыв? Давайте сделаем так. Вы защищайтесь у нас на факультетском Геологическом Совете, я там Председатель. Я очень в этом заинтересован. Вы будете первым азербайджанцем, который защитит диссертацию в ЛГУ».

— «Спасибо за предложение, но я должен этот вопрос согласовать с дирекцией АзИИ».

— «Я вам не советую ничего ни с кем согласовывать. Скажете, что мы настояли».

Но я, все-таки, дал телеграмму директору института Ахундзаде. И получил, как предсказывал декан, отрицательный ответ — «Вам необходимо защищать диссертацию в своем институте».

Этот местнический подход стоил мне потерей двух лет, потому что ко времени моего приезда еще не был утвержден состав Ученого Совета. Эта процедура тянулась два года. Только в 1936 году состоялась моя защита. Праваславлев прислал мне хороший отзыв, при этом, пошутив: «Нужно было слушать старших, приехали бы в Баку кандидатом наук».

Защита прошла очень хорошо. Оппонентами были Богачев и геолог-нефтяник Абрамович.

В своем выступлении Богачев сказал: «Работа хорошая. Моё оппонентство носит формальный характер, я, как рыжий у ковра. Муса привез четыре отзыва, говорящие и о качестве и о значении его работы. И все отзывы от меловиков. Я поддерживаю и считаю, что Муса Мирзоевич Алиев достоин присуждения кандидатской диссертации. Больше того, ему необходимо присудить кандидатскую степень, но также дать ученое звание доцента. Он ведет самостоятельный курс на кафедре около четырех лет, и при этом на высоком уровне».

Отзыв Абрамовича был тоже положительный. Вопросов задали немного, только один из членов Совета, решив, наверное, отличиться, задал двадцать вопросов. Причем, не по теме диссертации. Вначале я отвечал терпеливо, а в конце, разозлившись, — в резковато-ироническом стиле. Ахундзаде одобрительно мне улыбнулся, и чересчур любознательный оппонент сник. В том же году Ученый Совет АзИИ присудил мне ученую степень кандидата наук и ученое звание доцента. Учеба закончена, начиналась новая эра в моей жизни.

Главное открытие своей жизни Муса Алиев сделал в 28 лет, когда блестяще защитил диссертацию. Это была его первая научная работа, связанная с иноцерамидами. Он изучал их практически всю жизнь. Знал о моллюсках Юрского периода больше, чем о своих соседях по дому. Знал их огромные коллекции. Ревизовал всю мировую литературу по этой тематике. И в результате, выделил ранее неизвестный род. Назвал его церамус-азербайджаниус, обеспечив новому обитателю статус-кво и прописку в мировой палеонтологической номенклатуре. Не так уж много ученых при жизни удостаиваются такой чести.

По материалам книги М.Алиева «Своим почерком»

Тяжелое детство знаменитого ученого-геолога Мусы Алиева в Ашхабаде (1911-1918)

Ашхабад 1920-х гг.: Как книги спасли детство известного азербайджанского геолога