Анар, народный писатель Азербайджана

В мае 1956 года, не стало великого поэта Азербайджана Самеда Вургуна. Самед Вургун — художник, занимающий исключительное место в сердце нашего народа, в его духовном существе. В пространстве единого исторического Азербайджана — от Баку до Маку, от Дербента до Меренда, от Мараги до Шемахи имя поэта живет в народной памяти как самое дорогое, родное имя, снискавшее широчайшую славу.

Я сознательно произношу названия наших городов по ту и по эту сторону попарно. Куски нашего отечества, расчлененного несправедливой исторической фортуной, по прихоти не зависевших от нас политических интересов, сегодня объединяет только «дил» (язык) в двояком смысле этого слова — язык и душа. Случаются в истории изломы, когда единственным связующим звеном раздробленного, разобщенного народа остается родное слово…

В первую очередь — слово художника… О разобщенности народа написано много. О разлуке брата с братом, друга с другом… О разлуке любящих сердец. О тоске двух частей отечества, запертых и замкнутых пограничными столбами на Север и Юг… Боль этой разлуки выплеснулась неожиданно и пронзительно в символической «Тоске моста» Самеда Вургуна.

Поэт, созерцающий через окно приграничного поезда, ставшего у Аракса, оба берега реки, соединенной древним, но уже безлюдным, неживым мостом, сердцем художника одушевляет меровый камень и сопереживает всем своим существом боль, таящуюся в этом красноречивом символе разлуки:

Взираю на мост… Стоит наш состав.
Как будто нарочно томит ожиданием.
И нет ни следа средь разросшихся трав,
Ни тропки на камнях, покрытых бурьяном,
Кто знает, кто знает, с каких уже пор
По ним не ступала нога человека,
К дорогам прикован их каменный взор,
К безлюдным дорогам от века до века…

Для слова, для мысли нет границ, и поэзии не нужны рукотворные мосты. Поэзия сама — это мост, это дорога, наше душевное утешение, наша надежда, обходящая за пядью пядь родные края…

Карты бывают разные — политические, географические, климатические, исторические, прочие… Ярчайшим примером поэзии Самеда Вургуна является знаменитое и исповедальнре стихотворение «Азербайджан» — поэтическая карта нашей родины. Родины, неразделимой, единой, нерасчленимой войнами, трактатами, кровью, слезами, — от Баку до Маку, от Карабаха до Карадага, от Зенджана до Зангилана…

С тех же изначальных пор, когда нам предстают заснеженные горы, увитые белыми туманами, мириады огней, окаймляющих бакинскую бухту, наш слух привыкает к музыке стиха, к ритмам вургуновской поэзии, запечатлевшей «Журавлиные очи родных родников», и «ночного Аракса медлительный ход», и курлыканье перелетных журавлей…

…Наш слух привыкает и к музыке стиха, к созвучиям рифм, — с младенческой поры в нашей памяти навсегда запечатлеваются строки Самеда Вургуна. Поэт, знакомый нам с первых в жизни книг — с «Азбуки», «Родной речи», предстает нашему воображению не просто как автор стихов, а как легендарная личность. От его облика, рано поседевшей головы, задумчивого, светящегося теплого взора, горделивой осанки веет дыханием вечности, духом легенды, дастана, и кажется, что поэт приживе превратился в памятник, превзойдя отпущенный ему земной срок…

На фотографиях, запечатлевшего последний год жизни поэта, он выглядит гораздо старше своих пятидесяти лет (ведь не ахти какой возраст!). Пятьдесят лет — срединный рубеж творческой жизни, но при мысли о Самеде Вургуне кажется, что у него и вовсе не было среднего возраста, и его поэтическая биография состоит только лишь из двух стадий. Годы пылкой, кипучей, неуемной молодости и пора мудрой степенности аксакала, пора духовной зрелости, когда ощущение бытия обретает особую значимость — «пока, живой, теплом земли дышу… мне некуда спешить. Я не спешу…»

Конечно, такое представление о поэте обманчиво. И в возрасте двадцати одного года он мог предаваться размышлениям о том, что «сказанья жизни — караванный путь» («Дилижанское ущелье»), и на закате дней написать стихи с рефреном «Поэт, как рано постарел ты…» — в котором сквозь грусть и сожаление о быстротекущем времени прорывается светлая вера в свою необходимость людям, народу, родине.

Караванный путь под названием «жизнь», пройденный от «Дилижанского ущелья» до последних, лебединых песен, — это не только путь поэта, это, вместе с тем, очень значимый и противоречивый исторический перелом, трудный перевал эпохи. Потому разделять наследие Самеда Вургуна на два этапа под условными знаками «энтузиазм молодости» и «сдержанности умудренной зрелости» было бы заблуждением.

Самед Вургун совершенно искренне называл себя певцом, поэтом «светлых дней» и стремился отстранить от своих стихов, мыслей, сердца все то, что не соответствовало этой концепции… Но это было делом нелегким.

Как Маяковский «становился на горло собственной песне», так же Самед Вургун не был чужд борения внутренних страстей, дум и сомнений… Самед Вургун принес в поэзию чувствования любви с ее горестями и радостями, его вдохновение было заквашено на крылатых грезах и мечтаниях, но он же с первых пор своего творчества с суровой непримиримостью ставил табу перед своим вдохновением:

Я клятву дал, что впредь мое перо
Не вдохновят красавицы вовеки…
Еще одно характерное признание:
Мечты мои в грядущее стремятся,
И их не окрыляют миражи!..

С чем же было связано то, что поэт крылатым воображением хотел отрешиться от упоительной радости полета в мире творческих фантазий, стремился «обуздать» своего Пегаса? На определенном этапе самому Самеду Вургуну казалось, надо стать «поэтом миллионов, пропахших бензином и серой», чтобы «не отстать от отряда».

И, собственно, он запальчиво считал, что не вправе быть поэтом «цветущих весен», «украшенного белым перламу- тром» саза, «торжеств под зурну»… Поэтический манифест довольно ясен и безоговорочен, но существо художника не вмещается в «прокрустово ложе» подобных самолично заявленных программ; он пишет и творит, движимый неистребимым духом, живущим в нем, прислушиваясь к голосу сердца… и поэтический подвиг Самеда Вургуна — в сохранении, сбережении своей естественной творческой природы.

В воспоминаниях Мехдихана Векилова есть интересный и очень характерный для понимания характера Вургуна эпизод: «…Самеда избрали сперва делегатом на съезд комсомола Армении, затем — на съезд коммунистической молодежи Закавказья, а там — на съезд комсомола страны. Однако по пути из Тифлиса в Москву, доехав до станции Акстафа, поэт увидел гору Гейазлы, родной Казах, вспомнил свою любимую и, в порыве, свойственном «Дэли шаиру», сойдя с поезда, вернулся прямиком в Казах, к бабушке своей…»

Этот случай — не только примечательное проявление личности Вургуна, но и ключ к пониманию определенных направлений его творчества, в особенности такого классического образца его лирики, как стихотворение «Вспомнилось мне…»

Некоторое время спустя после написания стихов о первой любви, о природе, Самед Вургун как бы открещивается от них приговором — «Мои умершие стихи», перечеркивает даже такую проникновенно-тонкую гошму, как «Дилижанское ущелье». В годы учебы в Москве поэт окунается в кипучую атмосферу столичной жизни, замечая, что «в этом краю ни грусти, ни разлуки, ни забот, ни страсти Санана, ни тоски ожидания…»; вопрошает: «вспоминает разве горестные дни» поэт этого нового мира, где вольны души, чувства свободны…

Вургун оставляет позади переходный период своих поэтических исканий, отмеченный раскрепощенными, взвихренными ритмами «Рапорта», «Фонаря», создает ряд ставших знаменитыми стихотворений, снискавших ему не только всенародную любовь, но и заслуживших официальное благорасположение, в том числе произведения, воспевающие Сталина; он участвует в высоких форумах, голос его звучит с самых авторитетных трибун… Естественная, проникновенно-искренняя, природная вургуновская поэзия утверждается не только как литературное направление, но и как официально признанная творческая позиция. И именно в эту пору, достигнув высокой ступени славы и признания, из сердца его исторгается пронзительная исповедь, лирический шедевр — «Вспомнилось мне…»

Моя лебедь-краса, в ком не чаял души!
Жизни ранней цветенье вспомнилось мне…

Каждая картина, каждая подробность минувших дней, всплывающие в памяти поэта, затрагивают самые сокровенные струны души; и плеть со спелой круглой шамамой на осеннем баштане, и грация джейрана, и журавлиные очи, и лапки горных курапаток-кекликов, будто покрашенные хной, и предпраздничные хлопоты сельских молодиц, раскатывающих тесто для слоеных сдобных лепешек-фесели, и суеверное пересчитывание прядей помолвленных девушек перед встречей с суженым, — все это не просто островки заветной памяти, живущей в душе поэта, но корневые ценности поэтического существа Вургуна, его духовное достояние, не подвластное забвению…

Поэт заглядывает через прожитые годы, пройденные пути-дороги, через «вынужденные» песнопения — в далекое былое, его память блуждает по родным долам и горам, и он возвращается к первоистокам своей поэтической природы и колыбели своего творческого «я».

Хотя «Вспомнилось мне…» поэтический разговор о, казалось бы, простых, обычных картинах и реалиях жизни, это — стихотворении программное; программное именно своей обращенностью к первоистокам и естественным мотивам бытия. Под стихотворением дата — 1936, канун роковых и трагических событий 1937-го, в предгрозовая атмосфера близящейся кровавой и смертной войны. Самед Вургун вспоминает с пронзительной тоской обычные простые радости сельского родного быта — студеный, как лед, катык зимой, айран, прохладный в летнюю жару, по осени — каймак (сливки)…

Природа таланта, поэтическая натура, мироощущение Самеда Вургуна были изначально заряжены жизнеутверждающей созидательной энергией, — он стремился видеть жизнь только в победительных светлых тонах, но он не мог не видеть и существования тьмы, вечного противоборства добра и зла, и не устранялся от борьбы литературы против мрака, темноты, окопавшейся в сознании и душах людей.

Порой определенное дистанцирование поэта от сатирических жанров истолковывают как его пренебрежительное отношение к сатире как таковой. Конечно же, это несправедливо. Хотя сам поэт скромно писал:

Читатель! Признаюсь, греха не тая,
Сатира — стихия, увы, не моя…

Мы не можем согласиться с этим суждением поэта. Убедительное доказательство сатирического дара Вургуна — впечатляющие поэтические фрагменты, бьющие мишень не в бровь, а в глаз:

Тощ, легащ отпетый трус,
Подведет — не дует в ус,
Мямлит, что — не разберусь,
Свое гнет он потихоньку.
На миру, собой кичась,
Храбрецом глядит подчас,
А в беде, в тяжелый час
Улизнет он потихоньку.
Заколдован наш герой,
Ранишь — крови никакой.
Между полымем — водой
Прошмыгнет он потихоньку.

Автор таких острых и разящих строк не мог оставаться равнодушным к сатире. Строки Самеда Вургуна о сатирическом смехе, о сатирических жанрах занимают важное место в его литературных заветах грядущей смене:

Еще один заботит нас огрех:
Порой мы предаем забвенью смех.
Читатель ждет: найдется ли шаир,
Творец уничтожающих сатир?
Ведь в наши руки вверенная лира —
Наследие великого Сабира…

Если мы сегодня гордимся богатой творческой сокровищницей, подаренной нам великим поэтом, то к этой гордости примешивается неизбывная горечь от со- знания его отсутствия, его раннего ухода… Отмечая его круглые даты, мы с болью вспоминаем и день прощания с ним, день, когда мы потеряли его… Я писал эти заметки в октябре 1986 года, по прошествии тридцати лет после его ухода. И обратил к нему самому его же строки, написанные по поводу иной утраты:

Тридцать лет, тридцать лет прожили без тебя!
Тридцать лет, тридцать лет, как отторжен от нас,
Стал сокровищем в прахе юдоли скорбей,
Но свершенья твои, светясь, пламенея,
Словно солнце, взошли над отчизной твоей.
Будь Эдемом весь мир, не забудется горе…
Мы расстались с тобой в дни рассвета весны
…

Будут сменятся весны и зимы, годы, десятилетия, века… Имя Самеда Вургуна будет жить в каждом уголке нашей родины, обходя ее за пядью пядь, передаваясь из уст в уста, от поколения к поколению… От Баку до Маку, от Дербента до Меренда, от Казвина до Казаха…

По материалам журнала IRS Наследие