Ариф Абдуллазаде (1940 — 2002) был известным азербайджанским литературоведом, переводчиком и поэтом. Абдуллазаде также работал переводчиком в Турции (1970-1972 гг.), изучал стили разных писателей.

На азербайджанском языке у себя на родине Абдуллазаде выпустил немало книг со своими стихами. Для его творчества характерно пристальное внимание к внутреннему миру современника, активно ищущего ответы на важнейшие вопросы жизни.

В 1986 г. издательство «Советский писатель» выпустило сборник его стихов, переведенных на русский язык.

В данном материале — избранные стихотворения А.Абдуллазаде, посвященные азербайджанской тематике.

**********

ЛЮБИТЕ АЗЕРБАЙДЖАН!

Если даже вам надоели
вечный зной и ветра дурман,
что несется куда-то без цели,
— любите, любите Азербайджан.

Если даже вам не по нраву
жаркий говор его горожан
и от пекла засохшие травы
— любите, любите Азербайджан.

Если даже вам не по сердцу
одиноких гусей караван,
шум прибоя в рыбацких сетях
— любите, любите Азербайджан.

Я гляжу с высоты поднебесья
своей жизни на отчий порог,
подо мною звучит, как песня,
водопадов пастушеский рог.

Этих гор загорелые пальцы
вечно сжаты в упрямый кулак.
В кулаке этом — села и пашни
и долин предрассветный мрак.

В кулаке — нефтяные вышки,
что над Каспием встали грядой,
и Баку — в цветении вишен,
миндаля и айвы — над водой.

Я любовно кулак разжимаю,
смысл в морщинах ладони ловлю,
по морщинам ладони гадаю и люблю,
и люблю, и люблю…

Если даже вам лет за сотню
и уходит дорога в туман,
что из звезд мироздания соткан,
— любите, любите Азербайджан!

МОЯ ЖИЗНЬ —МОЯ РОДИНА

Обернув свои пальцы дождями,
негой ветра и плотью зари,
ты меня в колыбели ласкала,
мои ссадины врачевала
и свои подносила дары.

И богат я теперь без меры
золотым урожаем садов,
серебром седого Хазара,
что повесил на шею устало
ожерелье ночных городов.

Моя Родина — жизнь,
моя жизнь — это Родина.
Дочь огня, согревала ты душу огнем,
опаляла мне сердце своей красотою,
и горел я в огне
под холодной звездою
и под солнцем горел —
и ночью и днем.

Получил я из рук твоих факел судьбы,
он пропитан смолою преданий седых,
он пропитан смолою сказаний и песен,
для которых острог истории тесен.
Они рвутся на волю,
взлетают стихом, стаей птиц,
шелестящих над тростником,
где когда-то мои затерялись следы.

Я ищу их, ищу на дорогах судьбы.
Я опять выхожу из болот на тропу,
словно гать,
подстилаю под ноги строку.

Моя Родина — жизнь,
моя жизнь — это Родина.
Вижу я, как рассвет свой печатает шаг
по долинам,
что скрыты завесой тумана,
по вершинам хребтов,
по заросшим лиманам,
где на дне отсыпается илистый мрак.

День вчерашний уже просочился
по капле в нашу суть, в нашу плоть
и сливается с ней,
слышу голос его —
то гремит он громами,
то лепечет,
как колокольчик в тумане.
Отгремел. Отзвенел.
Отжурчал в тишине.
А затем этот голос,
вобрав ручейками
звуки жизни,
в литой превратился поток
стал он розой
и васильками,
стал он песней
и облаками и волной,
что на желтый ложится песок.

Моя Родина — жизнь,
моя жизнь — это Родина.
Двуединая жизнь,
двуединая суть.

Постигаю я смысл этой сути душою,
током крови своей и своею судьбою,
что всегда беспристрастна
— как путь.

Я в себе заключил эти реки,
эти реки назвал я собой,
маков цвет я назвал
своим сердцем,
свое сердце —
маковым цветом, этот край
назвал я судьбой.

И бурлят во мне льдистые струи
и Аракса, и мудрой Куры,
словно песни,
стекают по склону дней моих,
подставляют солнцу
звучных слов голубые миры.

Моя Родина — жизнь!
Моя жизнь — это Родина!

**********

Будь я садовым деревом —
срывал бы с него плоды,
лугом будь я приречным —
на зелени его я расстелил бы
свое сердце,
будь я глазами орла —
рассмотрел бы
весь мир поднебесный,
будь я любовью —
растворился бы в ней,
словно мед, без остатка,
временем будь я —
в его объятиях прожил бы вечность,
из вечности вышел
и в вечность бы снова ушел.

В ЭТОЙ ШУШЕ

В этой Шуше и воздуха много
и много тумана.
В этой Шуше прошлое рядится
в одежды настоящего.
Уста минувшего обгорели
и потрескались
от пения мугама.
Прошлое — это хлеб,
нашу душу всегда насыщающий.

В этой Шуше улицы и дома
опутаны дикими травами.
Словно сама история
опутана вечнозеленым вьюнком.
Окрестным камням он
служит оправою.
Ожерелье камней
на шее висит облаков.

В этой Шуше судьбы людей
подобны эпохам,
древним сказаньям
эти судьбы сродни.
Просторны они —
как небо высокое.
Бездонны, словно ущелья, они.

В этой Шуше
низвергаются с неба потоки,
и в цветниках пережидают
грозу соловьи,
чтобы потом зазвенеть,
засвистеть над потопом песней,
словно окрашенной
красками горной зари.

В этой Шуше
над крепостью Ибрагим-хана,
над ее камнями,
над крепостной стеной
голос истории, как орел,
взмывает упрямо
п недоступное небо —
и меня утаскивает за собой…

Когда-то я здесь
между камнями оставил
тридцать девять дней жизни,
тридцать девять дней.
И каждый день был
точно комната пустая.
Заглядываешь в дверь
и не знаешь, что за ней.

И вот сороковая дверь,
дверь сороковая.
Я приоткрыл ее
и отпрянул назад.
Почему отпрянул —
до сих пор не знаю.
Как будто наткнулся на нож
мой взгляд.
Словно тайна лежала
за этой дверью,
которую трогать
никак нельзя.

Тридцать девять дверей
вели к бессмертью,
а сороковая —
вела назад. А в сороковой —
обитала тайка,
безмолвная,
как ночная сова.
И мне не хотелось
эту безмолвную тайну
превращать в обыденные
человеческие слова.

НАСИМИ

Сжигали на кострах поэтов,
живьем сдирали с них кожу.
И что же!
Могилы стали цветущим лугом,
голоса казненных
касаются нашего слуха
Слышу твой голос из-под земли,
Насими: «Бог — это я, вселенная — я!..»
Так говорит земля,
тебя вскормившая, тебя принявшая
и похоронившая.
Твои стихи и речи
обрели бессмертье вечности,
а любовь превратилась в цветущий луг,
засеянный ромашками букв,
повиликой слов и полынью рифм,
над которыми
ветер истории стих.

Слышу твой голое из-под земли,
Насими: «Бог — это я, вселенная — я!..»
Не миновала тебя западня.
Когда с тебя живьем сдирали кожу,
был ты безмолвным, как камень,
твое лицо, освещенное закатом,
превратилось в пламя,
в пламя гнева и воли,
которые сильнее скорби и боли.
Ты ясно видел свою дорогу,
дорогу поэта, ведущую к костру,
эшафоту
и пистолету

С того самого дня,
как ты стал бунтарем и провидцем,
с тебя не раз сдирали кожу,
тебя заставляли
злу и неправде молиться.
И все же
ты не согнулся
и не сломился.

Ты сам сдирал с себя кожу —
стихами, которые были
твоей молитвой, словами,
которые были
последней битвой, слезами,
которые не были никогда пролиты.

Нет, ты не побледнел
и не затрясся от страха,
когда тебя коснулась
рука палача-сатрапа.
Лицо, освещенное закатом,
стало пламенем —
золотым и крылатым.

Над шестью векаш истории,
взвилось это пламя,
оно пылает над шестью веками.
Лоно времени рождает тебе гимны,
тысячи гимнов рождает,
оно повторяет твое имя —
закатом,
снегопадом,
дождями.

Живьем с тебя содрали кожу.
Это легенда, быть может.
А впрочем, плаха, костер,
эшафот удел очень многих поэтов,
всех, чья мысль устремлялась вперед
со скоростью света.

ПОТЕРЯ (Расулу Рзе)

Мы потеряли тебя
на запутанных
перекрестках чувств,
в переполненных руслах
сердечных рек,
в глубоких озерах
наших глаз
— карих, голубых и зеленых.

Мы потеряли твою плоть,
человек, между страницами книг,
между поэтических фраз —
то сладких, а то соленых.

Твоя поэзия, словно спелый плод,
вечно висит на дереве жизни,
где каждый лист шумит и поет
и славит теплую землю отчизны.

Ты жил
без излишнего шума и грома,
всегда оставаясь
самим собой,
ты знал,
к судьбе не идут на поклоны.

Судьба всегда остается судьбой.
Мы потеряли тебя.
И, как воздух,
ты растворился в той пустоте,
что отделяет год от года
и день ото дня — всегда и везде.

В той пустоте, что наполнена ветром
наших земных поступков и дел…
А может быть, стал ты
солнечным светом
и солнечным светом вдаль улетел.

ГОРОД В ГОРОДЕ

И этот новый район,
потеснивший
своих престарелых соседей,
и эта улица,
на которой машины
почти вытеснили пешеходов
и эта площадь,
ослепленная солнцем июля,
и этот дом, из которого
когда-то выходил по утрам,—
все они,
если к ним присмотреться,
кажутся целым городом,
а может быть, даже вселенной.

Эта комната,
в которой давно я не был,
осталась для меня
городом в городе,
островом в океане.

Стены, наверное,
еще помнят меня —
так заношенный до дыр пиджак
тоскует по теплому телу хозяина,
а прокуренная трубка помнит
чуткие палимы курильщика,
уминающие табак.

И если присмотреться
ко всем мелочам,
пустякам,
осколкам большого мира,
они увеличиваются
до размеров вселенной,
обрастают плотью —
как семечко яблока,
пустившееся в рост…

На этой улице
я не был целый год
и в этот дом
давно не заходил.

Смена дней во мне
слилась в однообразный серый цвет.
Жизнь потеряла краски,
а может, я их потерял — не знаю.

И только иногда воспоминанья
со дна души всплывают
и принимают очертанья
улицы забытой
и дома очертанья,
они переливаются, горят,
ослепляют глаза
пестротой оттенков.

И я начинаю понимать:
каждый человек — вселенная,
в которой легко потеряться,
как в незнакомом городе…?

И я начинаю понимать:
каждая судьба — неповторима,
как следы на песке
бегущего к морю человека…

КАСПИЙ

Чувствую взгляд твой,
как вечность, безмолвный
чувствую соль
твоих теплых губ.
Синее, светлое, вечное море.
Дали. И дым корабельных труб.

Я раздеваю свое одиночество,
расстегиваю на горле
рубашку сомнений,
скидываю с плеч
потертый пиджак забот,
стаскиваю с ног
ботинки усталости
и погружаюсь
в твое соленое теплое лоно.

Мое естество
растворяется в волнах,
пропитывается морским ветром,
омытое солеными брызгами,
очищенное придонным песком,
оно становится
частью твоего естества,
частью твоего лона,
которое заново рождает меня,
выплескивает с волной на песок.

Чувствую взгляд твой,
как вечность, безмолвный,
чувствую соль
твоих теплых губ.
Синее, светлое, вечное море.
Дали. И дым корабельных труб.