Леонид Генрихович Зорин (Зальцман, 1924-2020) был писателем, драматургом, сценаристом, трехкратным лауреатом крупнейшей в России литературной награды – национальной премии «Большая книга». По пьесам Зорина было поставлено множество спектаклей и фильмов, в том числе популярнейшие «Человек ниоткуда», «Варшавская мелодия», «Царская охота» и «Покровские ворота».

Зорин родился в Баку, где в девять с половиной лет опубликовал первую книгу стихов, которая получила благосклонную оценку Максима Горького.

«Года в четыре, еще не умея писать, я продиктовал свое стихотворение папе. Когда я уже овладел грамотой, отец приносил мне бумагу, и я ее исписывал стихотворными строчками. Мой бедный папа не успевал своим каллиграфическим почерком переписывать мои каракули набело. К восьми годам я был поэтом со стажем. А в девять в типографии вышла первая моя книга,» — вспоминал он позднее.

Эту книгу – «Стихи» (Баку, 1934) – показали Горькому, и Горький так растрогался, что о своей встрече с вундеркиндом, по имени однако же не названным, написал очерк, который 8 августа 1934 года был напечатан одновременно и в «Правде», и в «Известиях».

«Я сразу стал бакинской знаменитостью – и школьной, конечно, тоже. До седьмого класса я учился в семилетке № 16 на улице Льва Толстого, а потом перешел в школу № 1 на Ворошилова. Честно говоря, школу я не очень любил. Да, у меня были друзья-одноклассники. Мне нравилась легкая школьная атмосфера – к тому же обучение было совместное, мальчики и девочки в одном классе. Но многие предметы абсолютно не интересовали – например, химия, физика, математика. Приходилось ходить на уроки, делать задания, и это было мучительно, потому что я был упертым гуманитарием, любимыми предметами были литература и история. Я односторонний человек, в этом мой недостаток,» — рассказывал Зорин.

Как он сам признавался, вундеркиндом он стал благодаря не урокам, а отцу.

«Это он научил меня читать и писать в четыре года. Отец приносил большие тетради, которые я заполнял своей абракадаброй. Для маленького ребенка это был серьезный труд, сравнимый с тем, которым я занимаюсь сегодня, когда сажусь за стол и пишу по несколько часов каждый день. Отец был экономистом и, как человек способный, достиг высот в своей профессии. Однако он ненавидел ее, потому что тоже был прирожденным гуманитарием. Он должен был заниматься своим делом, чтобы кормить семью. Единственной его ежедневной радостью были беседы со мной. Мы разговаривали обо всем – о литературе, о жизни,» — вспоминал Зорин.

В том же 1934 г. книжка стихов молодого автора привлекла внимание на довольно высоком уровне. Из Баку Зорина и его маму отправили в Москву на встречу с Максимом Горьким, который предложил Зорину переехать в столицу.

«Самед Вургун, который опекал меня буквально по-отечески, сказал однажды то же самое, когда мы сидели в его кабинете руководителя Союза писателей Азербайджана: «Леня, уезжай в Москву. Представь, если бы я жил в Евлахе, разве не переехал бы я в Баку?» Самеду было 29 лет, а мне чуть больше девяти, но я чувствовал, как он выделялся из своего окружения масштабом: он был настоящей личностью, и это ощущалось с первого взгляда,» — рассказывал Зорин.

Тогда с переездом в столицу ничего не вышло. Как вспоминал Зорин, в Москве творились ужасы, а в Баку была своя магия: действительность там смягчалась морем и южным теплом.

В 1937 г., когда Зорину исполнилось 13 лет, начались разговоры о ситуации в стране. Это было страшное время, кругом шли аресты, забирали обычных «маленьких» людей, не имевших отношения к политике, и отец мальчика понимал: такое может в любой момент случиться и с ним. Он готовил сына к этому – объяснял, что происходит на самом деле и как надо себя вести. Что говорить и о чем молчать.

Отца Зорина, к счастью, не тронули. Но прожил он не очень долго. Когда молодой Зорин окончательно перебрался в Москву, жизнь его отца потеряла смысл.

«Однажды он написал мне: «Я обездолен». Конечно, мы виделись в Москве. Как-то раз я проводил отца на вокзал, а через три месяца получил сообщение, что он умер. Оказалось, тогда я видел его в последний раз. Ему было всего 60 лет – еще жить и жить,» — рассказывал Зорин.

О своем детстве в Баку он рассказывал: «Я жил на Бондарной улице, дом 31. Потом ее переименовали в улицу Димитрова и почему-то поменяли нумерацию: дом стал № 23. Наш двор был большим, горластым, с длинными галереями, где, как в лохани, полоскалась общая громкая жизнь. Я был «мальчиком со второго этажа» – это обеспечивало некоторую шумоизоляцию. К тому же квартира у нас была отдельная, и жили мы без дедушек и бабушек, что, конечно, делало нашу семью нетипичной.»

А еще на улице где он жил, было много так называемых растворов – перенаселенных дворов, где в основном жили таты. В растворах все было масштабнее: и громкость несмолкаемого гомона, и постройки.

«Я помню свои ощущения, когда видел трехэтажные дома: они казались огромными, хотя я и был «мальчиком со второго этажа». Днем наша Бондарная улица была оккупирована табуретками. На них сидели статные старики в белых рубашках, вели длинные разговоры и играли в нарды. Вечером табуретки убирали, неспешные разговоры переносились под крышу, где уже пеклись в тандыре чуреки и лаваш, заполняя своим ароматом Бондарную и ее окрестности. Утром запахи горячего хлеба разгонял соленый ветер норд. Он носил по морю кобенящиеся комки пены, с размаху бил в дебаркадеры мазутной волной, которая источала другой бакинский аромат – нефти. И почему-то в сочетании с йодом и солью этот запах был на удивление приятным,» — рассказывал Зорин.

Зорин помнил и то, как он с друзьями ходил в городские купальни – они располагались в самом конце бульвара, в том месте, где Коммунистическая улица поворачивала вверх. Здесь почти не было мазута, на пляже лежал дощатый помост.

«За хозяйством присматривал толстый, могучий, гигантских размеров грек – вечно босой, в тельняшке. У него мы оставляли одежду, когда купались,» — вспоминал Зорин.

«Баку моего детства был веселым городом с терпким, сильным, затягивающим обаянием. Оно складывалось из вкусных запахов, из музыки улиц, из певучести языка: ведь бакинцы говорят с особой приподнятой интонацией. Она сохраняется только в родном городе, стоит им уехать из Баку – и певучесть пропадает. Но главную прелесть городу придавала его интернациональность,» — рассказывал он.

До 17 лет Зорин входил в состав юношеской футбольной команды «Нефтчи», и тренировки были основным времяпрепровождением.

О своем тренере Зорин писал в ностальгической повести «Прощание с югом»: «Это был поразительный матерщинник, причем он использовал обсценную лексику с такой изобретательностью и яркостью, плел из нее такие кружева, что по-своему это было даже красиво. Так вот, наша футбольная команда состояла из представителей девяти национальностей. Это было ощущение настоящего братства, причем не только на играх и тренировках.»

Живя в Баку, Зорин тянулся в Москву, мечтал о ней. Но переезд все откладывался: «Меня тревожили гудки паровозов, прилетавшие с вокзала в наши окна. И все равно уехать из Баку оказалось слишком большим испытанием. Уж очень вкусным был этот город.»

И тем не менее, вкусное пришлось оставить позади. Зорин переехал в Москву, когда ему исполнилось 24 года. Приехал он без денег, пришлось снимать комнату в коммуналке.

«Надо напомнить, что в те времена существовал институт прописки, которой у меня не было. Я жил в Москве нелегально, и только благодаря доброму отношению соседей, не настучавших на меня, избежал неприятностей с милицией. Зато хватало других проблем: мне достались все трудности послевоенного времени, кроме разве что репрессий. Не было работы; я болел чахоткой; мы с женой жили в восьмиметровой комнате, поэтому, когда у нас родился сын, мне пришлось съехать: я просто физически не помещался в нашем жилище. Зато так закалялся характер, очень важный в моей работе. Я считаю, что целеустремленность и уверенность нужны для творчества не меньше, чем дарование. Я видел очень много чрезвычайно способных, но бесхарактерных людей, чьи литературные судьбы не состоялись,» — рассказывал он.

Зорин вернулся в Баку только в 1978 году: привез сына посмотреть город своего детства. Отец с сыном провели в Баку три дня и для Зорина это было полное погружение в прошлое: город почти не изменился за 30 лет его отсутствия, по его собственным словам.

«С тех пор я в Баку не приезжал, о чем очень жалею. У меня всегда было много работы, и сначала я не мог вырваться. А потом подумал: пусть мой город останется в памяти таким, каким он был в мою юность и молодость. Впрочем, был еще один раз. Довольно странный. Театр Вахтангова отправлялся на гастроли с «Варшавской мелодией» во Францию и Швейцарию. Я должен был отправиться с ними. Близилось время отъезда, и тут мне стало не по себе, я все думал: «Кто его знает, как все сложится». Напряжение росло. Я почувствовал, что мне просто необходимо побывать на могиле отца. В таком тревожном порыве я на день прилетел в Баку. Вместе со старым товарищем по футбольной команде мы побывали на кладбище, и когда уже направлялись к выходу, я увидел одну знакомую – нас многое связывало в молодости. Нам обоим хотелось встретиться и обо всем поговорить, но я должен был улетать. Вот такая романтическая встреча,» — вспоминал он.

«Моего бакинского дома уже нет, как нет и моего квартала, и почти всей Бондарной. От бесконечно длинной улицы с ее гомоном, шумом, криками, галереями, музыкой, коммунальным ульем осталась одна консерватория – дом № 83. В 2015 году в Баку побывала моя племянница (и вернулась, потрясенная красотой и размахом современного города). Она не нашла ничего, что было связано с нашей семьей. Зато одна финская журналистка, милая женщина, сфотографировала мой дом незадолго до сноса и прислала снимок мне в подарок,» — рассказывал Зорин.

По материалам Е.Авериной, иллюстр.: В.Антолини (журнал «Баку»)