А.Рзаев
История порой сохраняет такие свидетельства, которые говорят об эпохе больше, чем сотни книг.
Как-то раз показанная вначале в телевизионной программе «Далга», а затем опубликованная в прессе фотография потрясла сердца сотен тысяч людей. Фото внезапно состарившегося молодого человека со следами страданий, боли, мук на лице. Глаза, когда-то горевшие огнем страсти, бурным желанием жизни, и потухшие в одночасье – усталые, обреченные глаза. В них смертная тоска, отчаяние, безнадежность и немного удивления. Удивления чистого, простодушного человека по поводу непонятных событий, происходящих вокруг.
Фотография в профиль и анфас. Обычно такие фотографии помещаются в следственном или судебном деле какого-нибудь преступника. Кто же этот преступник? В чем его преступление? Этот «преступник» – поэт Микаил Мушфиг, его «преступление» — преданность поэзии, его «вина» – любовь к жизни, к друзьям, к своей возлюбленной Дильбер, в том, что в трудные времена пытался сохранить свою личность, свое достоинство, свою гордость. Приговор за все эти «преступления» – смертная казнь.
Сколько же прекрасного он мог создать в литературе, если бы судьба не поступила с ним так жестоко. Впрочем, какая судьба? Судьбу людей определяла тройка палачей НКВД. Пушкин, Лермонтов, Есенин, Маяковский, Лорка, Муса Джалиль… Мушфиг, как и все они, прожил половину, а может быть, и треть отпущенной ему Богом жизни. И он вынужден был отказаться от всего, что любил.
Казалось, Мушфиг трагически предчувствовал свою неизбежную участь:
От жизни, которая стала ареной
Страстей современных в борьбе современной,
От солнца, от звезд, от земли, от вселенной,
От полночи, полдня – как мне отказаться:
Звезды – огни моих мыслей мгновенных,
Тучи – стада моих дум сокровенных,
Небо – обитель страстей вдохновенных,
От выси подобной – как мне отказаться?
Перо молодое мое, не утрать
Созвучий и красок, чтоб кончить тетрадь.
Нет, не могу притворяться и лгать
От лет вдохновенных – как мне отказаться?
Эти строки, как и выражение безнадежности на тюремных фотографиях, – свидетельство безысходности человеческого существования, его фатального бессилия перед лицом грозящей ему кары, неизбежностью насилия, не знающими жалости и пощады иррациональными силами зла. Вынужденный отказаться в расцвете сил от всего, что он любил, от всего, что привязывало его к жизни, Мушфиг остался навеки «молодым человеком» азербайджанской поэзии.
Пять наиболее известных поэтов 1930-х годов – Сулейман Рустам, Самед Вургун, Микаил Мушфиг, Расул Рза, Мамед Рагим – имели разное социальное происхождение. Самед Вургун и Расул Рза происходили из обедневших дворянских родов – Векиловых и Мамедханлы. Отцом Сулеймана Рустама был кузнец, и он этим гордился, отцом Мамеда Рагима – фаэтонщик, и он не очень афишировал это. Самед Вургун приехал в Баку из Газаха, Расул Рза – из Геокчая.
Сулейман Рустам и Мамед Рагим были бакинцами или выходцами из его пригородов. Уроженец Хызы, Мушфиг также считается бакинцем. Расул Рза в возрасте шести лет потерял отца, Самед Вургун и Микаил Мушфиг выросли без матери. И эти травмы по-разному, но одинаково глубоко отразились в творческом «я» поэтов.
Расул Рза вспоминал, как друзья упрекали Мушфига в том, что он беспрерывно курит. Мушфиг отвечал: «Столько лет папиросы обеспечивали мое существование, я зарабатывал на хлеб, продавая папиросы, как же я могу изменить им…»
Расул Рза вспоминал один холодный морозный вечер 1936 года, когда, проходя с Мушфигом мимо сквера Сабира, они встретили мальчишку в рваной одежде, руки его терялись в рукавах пиджака с заплатками. Мальчик предложил им папиросы. Мушфиг остановился как вкопанный, посмотрел на мальчика, который дрожащими от холода руками протягивал ему мятую пачку, вытащил из кармана крупную купюру и, протянув мальчику, не взял у него папиросы. В глазах мальчишки были и удивление, и нечаянная радость, в глазах Мушфига – слезы. Он и не скрывал их.
«Я словно встретил свое детство, – сказал он немного погодя. – Сколько вот в такие холодные вечера я продал папирос, я даже сочинил стихи, чтобы привлекать покупателей: «Эй мусульманин, эй урус! Купи отличный, хороший папрос!«.
11 февраля следующего, зловещего 1937-го года Мушфиг с супругой Дильбер ханум были на свадьбе Расула Рзы и Нигяр Рафибейли. На этой же скромной свадьбе присутствовали Гусейн Джавид, Ахмед Джавад, Сеид Гусейн, Самед Вургун, Сабит Рахман, Мехти Гусейн. Тамадой был Кязим Алекперли. Спустя несколько месяцев были репрессированы Джавид, Джавад, Сеид Гусейн, К.Алекперли, Мушфиг.
Жена Мушфига Дильбер ханум, отчасти разделившая его горькую судьбу (и она была арестована, сослана, но выжила, была реабилитирована в 1950-е годы и вернулась), вспоминала: «В марте 1934 года у нас родился сын. Мушфиг был безмерно счастлив, дал мальчику имя Ялчын, но наша радость длилась недолго, ребенок заболел в двухмесячном возрасте и, несмотря на все усилия врачей, умер. Мушфиг был сражен горем, не находил себе места. Друзья часто заходили к нам, пытались утешить. Самый близкий друг Мушфига Расул Рза советовал ему поехать в Москву учиться, чтобы к тому же и немного развеяться«.
Но Мушфиг почему-то не поехал. Я думаю, если бы он все-таки поехал учиться в Москву, возможно, это уберегло бы его от репрессий 1937-го года. Конечно, ни Гусейн Джавид, ни Ахмед Джавад, ни Юсиф Везир Чеменземинли, ни Сеид Гусейн ни в чем не были виновны.
Исходя из идеологических и политических понятий той эпохи, объяснением, если не оправданием, ареста Гусейна Джавида могло быть то, что он учился во «враждебной» Турции, в его пьесах сильно влияние турецкой литературы, османского языка, да и темы далеки от современности. Джавад был мусаватистом, автором гимна независимой Азербайджанской Республики, Юсиф Везир – ее послом в Стамбуле. Сеид Гусейн – близкий родственник Мамеда Эмина Расулзаде. Но что могли инкриминировать Мушфигу, выходцу из очень бедной семьи, поэту-романтику, вдохновенно воспевающему новую жизнь своего народа, даже посвятившему поэму Сталину?
В том-то и заключается недоступная нормальному разуму «логика» репрессий, что одна и та же участь постигла и Мушфига, автора стихотворения во славу национального музыкального инструмента – тара («Пой тар, пой тар, кто тебя забудет»), и народного комиссара просвещения, большевика Мустафу Кулиева, своим декретом изгнавшего этот самый тар из Консерватории.
В своих воспоминаниях о Мушфиге Нигяр Рафибейли писала, что когда она приехала из Москвы в Баку на каникулы, на каком-то собрании Мушфиг спросил у нее о Расуле: «Я немного пожаловалась на то, что он, Мушфиг, совсем забыл нас. Мушфиг без лишних слов попросил у меня записную книжку и черкнул там несколько стихотворных строчек«.
Дильбер ханум в воспоминаниях «Дни с Мушфигом» писала: «Мушфиг очень любил Расула, он не отличал его от родного брата Мирзы. Их дружба выдержала все испытания. Расул посвятил его памяти поэму «Если не было бы роз». Эта поэма – памятник верности в дружбе».
Поэма Расула Рзы «Если не было бы роз» – одно из первых по времени произведений, посвященных теме репрессий, не только в азербайджанской, но и во всей советской литературе. Автору удалось опубликовать свою поэму лишь много лет спустя после ее создания. Расул Рза воскрешает сцены их первого знакомства с Мушфигом в редакции газеты «Гяндж ишчи», литературную атмосферу тех лет, дружеское общение молодых писателей и поэтов, живые штрихи их образов.
Эти светлые воспоминания переходят в мрачную явь 37-го года. С полной искренностью описаны в поэме душевные терзания самого автора по поводу этих страшных событий, постоянный риск и опасность превратиться из «товарища» в «гражданина».
Расул Рза писал: «Среди подписей, как предательские пощечины, нанесенные Мушфигу, не было моей подписи, никого и никогда я не клеймил», но тут же он сокрушается и чистосердечно признается, что не призывал народ воспротивиться всем этим несправедливостям. Впрочем, можно ли было воспротивиться всей этой мерзости «во времена негодяев»?
Можно было лишь разделить участь репрессированных, и это не спасло бы никого и ничего бы не изменило. Еще одной жертвой стало бы больше, и все.
Исследователь Азер Туран в эссе о писателях – жертвах репрессий писал: «Поэму о Мушфиге мог написать только Расул Рза, чудом уцелевший в 37-м году. Изучая архивные материалы и газетные публикации тех лет, приходишь к выводу, что мучительное молчание Расула Рзы в те времена – достойный ответ тем, кто оправдывает свои неблаговидные поступки особенностями эпохи. Расул Рза, возможно, единственный поэт, который не обвинил в те годы Джавада, Джавида, Мушфига. Он ни разу нигде не выступил против тех, с кем вчера делил хлеб, или даже против тех, с кем расходился во взглядах. Расул Рза стал председателем Юбилейной комиссии по празднованию 50-летия Мушфига и добился установления памятника ему в Баку. Я как-то писал о том, что даже в сталинские и багировские годы имена многих репрессированных упоминались в нашей семье только с уважением. С особой горечью говорили о Мушфиге. Причем не только его коллеги по поэзии – Расул Рза и Нигяр ханум, но и моя бабушка – мать отца, мои тети – сестры отца: ведь для них всех он был очень близким, родным человеком, почти членом семьи. В этой семейной привязанности свою роль сыграли и их совместно проведенные летние месяцы на абшеронских дачах…»
Об одном таком лете эмоционально и очень пронзительно написал писатель и ученый Рафаэль Гусейнов в эссе «Дачный роман». Собственно, это и предыстория создания одного из самых известных произведений Мушфига – стихотворения «О, была бы снова эта дача».
Автор ярко, с живыми деталями описывает лето 1936 года, когда несколько писательских семей сняли дачи в Пиршагах, на северном побережье Абшерона, недалеко от Баку. Это было последнее счастливое, беззаботное лето всех участников дачного общения. По соседству поселились семьи Расула Рзы, Энвера Мамедханлы, Ахмеда Джавада с супругой Шукрией ханум, Мушфига с Дильбер. По субботам и воскресеньям приезжали в гости Алиага Вахид, Мамед Ариф, Сабит Рахман, Микаил Рзакулизаде.
В свое время записав на магнитофонную ленту долгие беседы с Арифой ханум и Хабибой ханум, сестрами Энвера Мамедханлы, единственными в ту пору живущими свидетелями того лета, Рафаэль Гусейнов мастерски воссоздал атмосферу «последнего лета» – стихи, шутки, дружеские перепалки – все так молоды, так полны жизни, с такими радужными мечтаниями. Мушфиг, помимо необыкновенного таланта, обладал и феноменальной памятью – без устали читал стихи, не только свои, но и классиков азербайджанской и турецкой литературы.
По материалам сборника “Литература, культура и искусство Азербайджана”